«Что это такое, в чем дело? Чего он надеется добиться?.. Ааааааа! Он хочет избежать подробностей! Не желает описывать все, шаг за шагом… Улизнуть! Неет, дружок, не рассчитывай отделаться малой кровью, я тебя не выпущу… Во имя троих твоих отцов — покойного Бернара, меня самого и Господа — я тебе не позволю… И во имя отца Хосемарии, я накажу тебя так, что ты надолго запомнишь!»
— На колени. — жестко приказал Густав и, взяв со столика плеть, указал на место у своих ног, точно он был дрессировщиком, а Ксавье — непослушным львенком, впервые показавшим зубы. — Немедленно!
Юноша испуганно моргнул при виде плети («А ты чего ожидал, поганец — имбирного печенья?..»), но подчинился. Неохотно подчинился. И, встав на колени, не опустил головы и не отвел глаз, даже когда первый удар обрушился на его плечи.
…Какое-то время спустя Густав остановился отдышаться, сознавая — холодно, без чувства вины, поскольку был в своем праве — что несколько увлекся. Ксавье в полуобмороке лежал на полу, уткнувшись лицом в ковер и закрыв голову руками; рубашка прилипла к окровавленным плечам, а на заднице, непристойно торчавшей из-под задранного подола, темнели ременные отметины, которые тоже постепенно наливались красным…
— Верю, брат Ксавье, что ты усвоил урок. И что ты, мой названный сын, ни на секунду не усомнился, что рукою моею двигала одна только любовь и ревнование о Господе.
Расхаживая взад и вперед по комнате, как по учебному классу, заложив руки с дисциплиной за спину, Густав менторским тоном принялся за словесное вразумление:
— Так сказано в Писании: кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его… И еще сказано: полезны наказания отца, который не щадит, ибо делает душу сына своего послушной спасительным наставлениям. Он воспитывает с розгой, как написано: посещу жезлом беззаконие их (9). …Сказано так же: дайте же мне того, кто с твердой верой, чистым умом скажет, со всеми силами своей души: жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и явлюсь пред лице Божье! Такой человек не нуждается ни в земных наказаниях, ни в государственных законах; его не страшит преисподняя, поскольку благо, коего он желает более всего, — это быть в единстве с Богом, а лишение этого высшего счастья и промедление наслаждения им — самые большие муки, которых он боится. Но многих, прежде чем им стать послушным сыном и сказать: имею желание разрешиться и быть со Христом, нужно призывать к их Господу с помощью розог земных наказаний как дурных рабов и беглых невольников (10).
— Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов… — прошептал Ксавье. — Первое послание апостола Петра, стих четыре-восемь…
Он с усилием приподнялся на руках и посмотрел на Райха. Губы его были искусаны до крови, лицо покрыто потом, испачкано пылью и залито слезами, но в глазах — ни раскаяния, ни страха.
— Я не думаю, дядя Густав, что Бог на самом деле хочет, чтобы вы били меня.
Райх, не закончив фразы, замер с открытым ртом — Валаамова ослица не просто заговорила, но осмелилась возразить! С тех пор, как Густав впервые увидел Ксавье Дельмаса, крошечным кудрявым малышом на руках у матери (чудесное живое воплощение «Сикстинской мадонны»…), на протяжении многих лет воспитания и наставничества, и до сего скверного дня, когда сломалась спица в колесе Мироздания, мальчик никогда не осмеливался спорить и возражать. Он был идеальным инструментом для Дела Божия, послушным, тонко настроенным. Райх с наслаждением играл на нем все более сложные мелодии, хотя для достижения результата порой приходилось использовать плеть и ремень, разрисовывать нежную кожу сине-багровыми цветами, и не думал о возможности бунта, что блудливая тварь, неблагодарная, как все твари из плоти и крови, воспротивится своему творцу.
Райха затрясло от ярости, волоски на загривке встали дыбом, кровь бросилась в голову — он побагровел, ему захотелось броситься на Ксавье, накинуть ремень на тонкую шею, душить, бить, кусать, пока нахальный мерзавец не заскулит, прося пощады, пока не захлебнется слезами раскаяния, как шлюха спермой. Но человек разумный, Божье создание, все же сумел обуздать дикого зверя.
Густав медленно выдохнул, улыбнулся и покачал головой:
— Ах, брат Ксавье, как ты еще юн… и глуп…
Наклонившись к юноше, он протянул ему руку, чтобы помочь подняться, тот посмотрел с опаской, но руку принял с явным облегчением: это означало, что наставник готов сменить гнев на милость
Наказание запоздало. Нужно было не избивать ученика, а поговорить с ним, приласкать, утешить. И за чашкой кофе с имбирным печеньем мягко выспросить, разузнать, где же Ксавье набрался такого вздора, кто вложил в его хорошенькую кудрявую головку вредную еретическую мысль, что милосердие и любовь могут быть превыше закона и справедливости.
Они договорились встретиться на площади Сен-Мишель в полдень, после утренней репетиции Исаака и окончания лекций у Ксавье.
Исаак пришел на четверть часа раньше и, ругая себя последними словами, проделал ритуал, который обычно проделывали влюбленные возле фонтана: повернулся спиной, закрыл глаза и, загадав желание, бросил через плечо монетку. Франк весело плюхнулся в каменную чашу, а надменные крылатые грифоны, изрыгавшие из пастей потоки воды, искрящиеся на солнце, скептически взглянули на тридцатидвухлетнего танцовщика из труппы «Лидо», который умудрился втюриться в девятнадцатилетнего студента Католического института — и на глазах у всего Парижа прибегает к наивной любовной магии…
На три предыдущие встречи Ксавье приезжал на велосипеде, они оставляли его на ближайшей велопарковке и шли гулять по набережной, или по узким улочкам Латинского квартала, или по аллеям Люксембургского сада, чтобы в конце концов выйти на бульвары и отправиться в кино, а затем в кафе. В темноте кинозала Ксавье как зачарованный смотрел на экран, словно ему открывалось окно в волшебную страну, а Исаак — не менее зачарованно — на лицо юноши, с неправильными, но удивительно милыми чертами, с огромными выразительными глазами под веерами длинных ресниц… Это лицо казалось знакомым, почти родным, словно они выросли вместе или дружили много лет. Когда же Ксавье ловил взгляд Исаака и смущенно краснел, а на губах его в то же время появлялась нежная улыбка, Лис чувствовал, как его пульс разгоняется до ста ударов в минуту, и сердце плавится, как воск на огне.
В последнюю их встречу, в кафе они ели омлет с овощами, Ксавье пил минеральную воду, Исаак потягивал сухое вино, на десерт же оба, не сговариваясь, заказали ягодный тарт… и съели обе порции вместе — сначала с одной тарелки, потом с другой. Когда вилки сталкивались на гладкой фарфоровой поверхности, Лиса бросало в жар, потому что он
