Соломон держал руки на руле и казался полностью сосредоточенным на управлении автомобилем, однако боковым зрением постоянно следил за Эрнестом. Художник сидел, низко опустив голову, и вроде бы рисовал в блокноте, но из-под острия карандаша выходили только жутковатые абстрактные узоры и кривые геометрические фигуры, которые очень не нравились дипломированному специалисту по неврологии. Судя по рисункам, уровень психического и физического напряжения был запредельным, энцефалограмма наверняка показала бы спазмированные сосуды и нарушения в ритме биоэлектрической активности, а может, и повышенную судорожную готовность… да еще на фоне общей интоксикации…
Если ничего не предпринять, вся эта красота могла поджарить чувствительный мозг Эрнеста не хуже электрошока или вирусного энцефалита. По-хорошему, его следовало госпитализировать недели на две, с полным запретом телевизора, газет и любых волнений, обеспечить правильным и регулярным питанием, прокапать курс витаминов, поддержать сосуды, а после сразу же увезти на море, к апельсиновым и кипарисовым рощам, соленому воздуху и свежему ветру… и любить, любить, каждый день и каждую ночь, любить так, чтобы парижские призраки и кошмары, убийцы и покойники не могли приблизиться и убрались прочь, в свою преисподнюю.
Но Эрнест не был беспомощным ребенком, он отвергал гиперопеку, от кого бы она не исходила, и бунтовал против любых попыток принимать решения за него, пусть даже из самых благих побуждений. И любовь к Соломону не равнялась безоговорочному подчинению… Так что скорый совместный отъезд на Ривьеру придется тщательно обсудить, просто поставить Эрнеста перед фактом не получится.
В глубине души Кадош мог сожалеть о непокорной мятежности принца с Монмартра, но в той же степени уважал ее и восхищался своеобразной силой странного характера. Да, Шаффхаузен был прав…
«Не человек, а сплошной клубок противоречий».
…На полдороге Эрнест попросил Соломона остановиться, забежал в ближайший туалет, вышел бледный, купил в уличном киоске бутылку воды и выпил всю целиком, практически залпом; потом снова сел в машину и не проронил ни слова до конца маршрута.
Только когда Соломон припарковался на ближайшем свободном месте, выключил зажигание и отстегнул ремень безопасности, художник положил руку на его запястье и глухо спросил:
— Может, подождешь меня в ресторане?
— Нет, — коротко ответил Соломон, сразу дав понять, что дискутировать не намерен, но и Эрнест не стал настаивать на своей просьбе.
Они вошли в подъезд и остановились в ожидании лифта, чтобы подняться в квартиру. Консьерж выглянул было из своей каморки, но, увидев их, нахмурился, покачал головой, погрозил пальцем, что-то пробормотал сквозь зубы и нырнул обратно, как крыса в нору.
По счастью, Эрнест не обратил внимания на выразительную пантомиму стража дверей: в текущем душевном состоянии с него сталось бы полезть в бутылку и отправиться выяснять, какого черта проклятый старикашка грозит ему и на что, собственно намекает. Но это и так было понятно: должно быть, труп Ирмы, вынесенный из апартаментов художника, и последующая беседа с полицией произвели на консьержа неизгладимое впечатление, а виновником несчастья и собственного пережитого потрясения он считал жильца с третьего этажа и его подозрительных гостей…
Соломон вздохнул, невольно думая о быстротечности счастья в неконтролируемом хаосе земного бытия — всего за неделю одна и та же лестница со стенами успели стать молчаливыми свидетелями взаимного страстного безумия беспечных влюбленных, отчаянного бега одного любовника, подстегиваемого страхом не успеть, на помощь другому, и свершившейся смерти, особенно загадочной и трагичной в своей внезапности. От разочарования Кадош ощутил горечь во рту и жжение в груди: они с Эрнестом провели под этой крышей несколько дней и ночей, наполненных невероятным счастьем и всеми возможными чувственными удовольствиями, но сладкие воспоминания о рассвете любви теперь были отравлены, в прямом и переносном смысле…
Рациональных объяснений существовало множество, и любое из них устраивало врача, но не мыслителя и мечтателя; эти две части души Соломона Кадоша согласно обвиняли Густава Райха не только в покушении на убийство, но и в попытке ранить сердце до самой глубины, осквернить и украсть самоё счастье… и — как ни горько Соломону было признать подобное — пока что Райх преуспевал в своем замысле.
Объявленная война началась, и пока Кадош с Витцем строили войска и производили смотр вооружений, Райх и его покровители не стали морочиться долгой стратегией, совершили обходной маневр и нанесли удар в спину.
— Я быстро, — тихо сказал Эрнест, когда они оказались в прихожей, и, пряча глаза, попросил еще тише: — Ты не мог бы пока побыть на кухне? Там есть кофе, и осталось вино…
— Не беспокойся, я найду, чем себя занять. — Соломон, не подавая виду, что состояние любимого тревожит его все больше, а поведение, в котором оно проявлялось — задевает за самые чувствительные струны, мягко обнял своего принца и поцеловал в макушку. Эрнест не отстранился, наоборот, подался навстречу, положил голову на плечо, и тогда Кадош обнял его покрепче и прижался щекой к темным спутанным волосам:
— Делай все, что нужно, и не спеши.
— А ты…
— Мои дела закончены, я в твоем полном распоряжении до завтрашнего утра.
Он сдержал слово — пошел на кухню и занялся приготовлением кофе на двоих, не следя, что делает Эрнест, и даже стараясь не особенно прислушиваться к легким стремительным шагам и нервному стуку дверок шкафов.
Пока Верней двигался, открывал и закрывал ящики, что-то ронял, тихо чертыхался, бормотал себе под нос, не то напевая, не то молясь, все шло хорошо, или по крайней мере терпимо. Но едва за спиной повисла тишина, тревога Соломона опять сделала стойку, как охотничья собака, заметившая перепелку. Он быстро отставил с конфорки закипающий кофе и пошел на поиски.
Художник был в спальне, сидел на кровати, рассеянно поглаживая смятую подушку; в свободной руке он сжимал какой-то небольшой предмет. Приглядевшись, Соломон понял, что это женская расческа. Он хотел подойти, но Эрнест жестом остановил его, как будто покойница еще находилась в комнате, и бывший ее приятель считал кощунственным и неуместным любые проявления нежности со стороны другого человека.
Скорбь по усопшим следовало уважать. Кадоша учили этому с детства, но, став взрослым и получив профессию врача, который сталкивался со смертью едва ли не каждый день, Соломон научился отличать благотворную очищающую скорбь от скорби разрушительной, не приносившей ни пользы, ни облегчения, а только затягивающей новую жертву в черную воронку ледяного отчаяния…
— Я сварил тебе кофе, mein Herz.
Это была первая нейтральная фраза, пришедшая в
