Кадош быстро подошел к юноше сбоку, положил обе руки на его напряженный загривок и, слегка нажав, повелительно сказал:
— Сядь. Я дам тебе успокоительное.
— Не нужно мне ничего!.. — огрызнулся юноша, но маневр Соломона сработал: Ксавье как-то сразу обессилел, утих, и почти упал на диван…
Хлопнула входная дверь, послышались шаги, и через несколько секунд в гостиной появился Исаак-усталый, раскрасневшийся с мороза и совершенно счастливый.
— Привет, мои дорогие, а вот и я, наконец-то! И принес вам чудесные новости насчет… — начал было он с порога, но, заметив замершего Ксавье, ничком лежащего на диване, и опрокинутые лица брата и Франсуа, осекся на полуслове и в непритворном испуге воскликнул:
— Что стряслось?!
— Пока что ничего… — вздохнул Соломон, отмеряя в стакан сердечные капли. — Но могло бы, пробудь ты на улице еще хотя бы четверть часа.
Не дослушав и даже толком не поняв ответа, Лис подбежал к дивану, рывком поднял Ксавье, обхватил и прижал к себе:
— Боже мой, мальчик, ну, что с тобой такое?.. Что случилось? Ты переволновался из-за меня? Все хорошо, я здесь…
Вопреки обыкновению, ласковые объятия любимого не успокоили юношу, а произвели ровно обратное действие.
— Пусти меня! Пусти! Прочь! — прорычал Ксавье с упорной враждебностью, почти с ненавистью, и с силой толкнул Исаака в грудь.
— Олененок, ты что? — опешивший Лис не сразу разжал руки и получил еще один яростный толчок. — Охххх… ну, ладно… будь по-твоему…
Ксавье не замедлил воспользоваться обретенной свободой и, размахнувшись, отвесил любовнику звонкую пощечину, и сразу же за ней — еще одну, по другой скуле. Этого показалось мало: ненавидя себя, но не в силах остановиться, он ударил Лиса еще раз… и еще…
Исаак, стоя на коленях перед диваном, смиренно вынес «епитимью». Следы от пощечин горели на его побледневшем лице, как алые пятна крови, но в глазах по-прежнему было непонимание, перемешанное с горечью несправедливой обиды.
— Ты доволен? — тихо спросил он у Ксавье, который отполз от него подальше и спрятался за диванной подушкой. — Может, хочешь еще меня побить за то, что я катался на лыжах и немного побродил по округе с фотоаппаратом? Ну, давай, не стесняйся. Ты ведь знаешь, как управляться с ремнем.
…Соломон вытолкнул Франсуа за порог гостиной, вышел сам и плотно закрыл за собою дверь. Он надеялся, что ссора Лиса и Маленького принца исчерпает себя так же быстро, как и все прошлые эмоциональные бури, но смутная, неприятная тревога за обоих продолжала точить сердце. Что-то подсказывало ему: истерика с Ксавье случилась вовсе не из-за чересчур долгого катания Исаака на лыжах, и даже красивая блондинка была здесь ни при чем.
***
Ночь отсчитывала темные часы до рассвета, отмеряла дыхание, замедляла сердцебиение, ворожила на смерть. Ксавье сидел на постели, обхватив колени, прильнув к ним щекой, и слушал звуки собственной жизни, истекающей наружу солеными слезами и прерывистыми вздохами… Ему казалось, что он тает, что плоть истончается и становится ломкой, прозрачной, еще немного — и она попросту спадет, останется только обнаженная, грешная душа. Готовая отправиться в ад. Получить воздаяние по заслугам, ибо каждый грешник будет судим по делам его, только по делам, а не по мыслям и намерениям.
Он сорвался сегодня, не смог обуздать свой гнев, поддался ослепляющей ревности, хотя дядя Густав, конечно, был прав, когда призывал терпеть и смирять гордыню, принимать измену Лиса как испытание, ниспосланное Господом… как маяк, способный привести к исцелению…
Ах, что же он наделал, вместо исцеления?.. Нагрешил еще больше. Нагрубил дяде, обидел Соломона, а самое главное, по-настоящему ударил Лиса.
Ксавье вытянул перед собой руки, осмотрел их сверху и снизу, с таким чувством гадливости, точно они были по локоть испачканы в вонючей грязи, навозе или болотной жиже.
«Отрубить бы вас за такое, обе!.. И язык мой поганый — тоже отрезать. Зачем, зачем я кричал на него, после того, как он извинился, зачем наговорил ему гадостей, зачем назвал — о, Боже, как я мог?.. — жалким паяцем и уличным танцоришкой?.. Зачем сказал, что мне противно до него дотрагиваться?..»
Конечно, Лис не вытерпел такого обращения. Ксавье застонал, вспоминая, как исказилось и каким чужим стало его лицо сразу после пощечин, и как оно застыло трагической маской под шквалом гадких, неприличных упреков…
Стоило ли удивляться, что Исаак не захотел делить с ним постель и предпочел провести ночь в комнате брата? Впервые за три с половиной года совместной жизни он не захотел помириться перед сном и наказал Ксавье отлучением от тела, холодным, равнодушным уходом.
«Ох. Лис… Лис… Я виноват, правда… Но ведь и ты тоже!.. Ты не должен был уходить.»
Поступок Лиса казался тем более ужасным, что Ксавье готов был принять заслуженное наказание, он ждал, что, как только они окажутся наедине, любимый жестоко отругает его, застыдит, может быть, надает пощечин или от души нахлопает по заднице, пусть даже ремнем! Пряжкой! Ксавье и на это был согласен, но только не на пытку равнодушием и одиночеством, а именно ее Исаак и выбрал. Он знал, знал, как ударить побольнее, как швырнуть душу на самое дно черного колодца.
Ночь тянулась до бесконечности, Ксавье ждал, прислушивался, надеялся — Лис не шел, не возвращался, и не звал его к себе, а он не смел пойти к нему первым… ведь это означало не просто нарушить ясно выраженную волю Исаака — «Мы поговорим с тобой утром, когда ты успокоишься и выспишься», но и вломиться без разрешения на территорию Соломона, который и так не рад его видеть, после сегодняшних художеств.
Братья довольно долго о чем-то разговаривали, голоса их звучали глухо и взволнованно, Ксавье пару раз послышались сдавленные рыдания… но, может быть, то было лишь галлюцинацией, отражением его собственной боли и неутоленного желания. Он убедился в этом, когда голоса затихли, повсюду в доме повисла мертвая тишина, а Лис так и не вернулся, чтобы простить его и убаюкать в своих объятиях.
***
Кто-то на цыпочках прокрался мимо двери — деревянный пол предательски скрипнул под осторожной ногой.
Соломон, вынырнув из неглубокой дремоты, полной сумрачных видений, рожденных в мозгу неспокойным сердцем, прислушался и тихо позвал:
— Ксавье?.. — но шаги уже отдалились, сместились в сторону гостиной, и юноша (если это был он) не ответил.
Медленно и аккуратно, чтобы не потревожить брата, Соломон дотянулся до часов, лежащих на прикроватном столике, взглянул на циферблат: половина шестого. Время самого сладкого сна, особенно зимой, когда солнце еще и не думает вставать, и на отдыхе, когда можно оставить дела и заботы и со спокойной душой проваляться в постели до позднего завтрака. Вот
