— Вот, пей. Гренки будешь?
— Да, пожалуйста… — Ксавье принял чашку, поставил ее на стол, благодарно погладил Соломона по руке и задержал в своих ладонях:
— Посиди со мной, Сид. Я… я хочу… извини…
Кадош улыбнулся и погладил в ответ холодное запястье подопечного:
— Все в порядке, я не сержусь…
— А Лис?..
— Он тоже не сердится. Вам просто надо спокойно поговорить, когда он очнется — он, видишь ли, тоже не спал, задремал только под утро.
— Но я ждал его…ждал… а он так и не пришел… — прошептал Ксавье, голова его поникла и две крупные слезы скатились по щекам.
Соломон налил себе кофе, положил в тарелку гренки и сел напротив юноши, твердо решив, что не отступится, пока не выяснит все до конца. Несмотря на довольно серьезную ссору с Лисом, горе Ксавье казалось ему преувеличенным, не соответствующим размеру проблемы… но дыма без огня не бывает, стало быть, случилось что-то еще. И Соломон догадывался, что.
— Послушай, дружок, — заговорил он ласково и спокойно, чтобы излишней настойчивостью не спугнуть мальчишку, — Я вижу, что между тобой и Лисом неладно, потому что у тебя тяжесть на душе. Что тебя так терзает, Ксавье?.. Ты можешь рассказать мне?
Ксавье поднял глаза, и в них была такая мука, словно его вскрыли скальпелем без наркоза:
— Сид, прости меня, я знаю, что веду себя очень дурно, как неблагодарный негодяй… я знаю, что Лис очень устал от меня, и… и… так больше не может продолжаться. Я люблю его, люблю безумно, больше жизни, но именно поэтому… я должен от него уйти. Когда он проснется, я попрошу, чтобы он отвез меня в Женеву, и мы… мы расстанемся.
Видя, что Соломон изменился в лице и собирается ему возразить, юноша вскинул руку в предостерегающем жесте:
— Только не спорь!.. Не спорь, пожалуйста… Это ужасно, и я не знаю, как переживу… но это единственный способ спасти нас обоих.
— Не могу поверить, что ты сам такое придумал… Это все Райх, верно? — резко спросил Соломон. — Это ему ты звонил полчаса назад?
— Не надо! Не надо, Соломон, не говори ничего дурного о моем крестном!.. — воскликнул Ксавье. — Я больше не стану слушать тебя… и жалею, что слушал раньше… Ты —атеист, безбожник, ты не понимаешь некоторых вещей, и не поймешь никогда, а дядя Густав… понимает… Он справедливо наказывал меня, учил усмирять плоть, я перестал это делать — и вот где мы все оказались, в какой яме греха, в какой мерзопакостной лжи…
— Ксавье, о чем ты…
— Нет, не спорь! Дядя Густав, хотя я так его обидел, оттолкнул, всегда молился за меня. И теперь молится… за меня, за Исаака и даже за тебя!..
— Ну спасибо… — Соломон горько усмехнулся и уперся лбом в скрещенные ладони.
Впервые в жизни он оказался настолько растерян, столкнувшись с чужой верой, слепой, некритичной, глухой ко всем доводам рассудка, но искренней, настоящей… и несгибаемой. Давить на Ксавье было бессмысленно, переубеждать — слишком поздно, по крайней мере, прямо сейчас, но и оставаться в бездействии Соломон не мог.
Теперь уже речь шла не просто о ссоре любовников, на чаше весов лежали два сердца, две души, две жизни — отчаявшегося юноши и брата-близнеца. А значит, на кону стояла и еще одна жизнь, его собственная…
