Пьеро оказался наполовину итальянцем по отцу. Его родители познакомились в Питере. Отец Эрколе Брандоллини был юным архитектором, входящим в группу молодых итальянцев, которые привезли в Россию выставку новой архитектуры. А мать Пьеро Мария приехала в Питер поступать в музыкальную консерваторию. Они встретились на выставке и больше не смогли расстаться. К сожалению, матери не удалось поступить в консерваторию, и она была вынуждена вернуться назад. Долгое время они переписывались, перезванивались, отстояв длинные очереди на международный звонок и потратив на минуту разговора все деньги. Но какая это была минута! Услышать любимый голос через тысячи километров. Сам Эрколе родился и вырос на Сицилии, однако работал в Риме. И чтобы решить все проблемы разом прилетел к Марии и сделал предложение. Вскоре они вместе улетели на Сицилию, где сыграли большую и дружную свадьбу, на которую были приглашены все жители городка.
– Тогда почему вы сейчас живете в России? – озадаченно спросила я.
– Видишь ли, как бы не было прекрасно на Сицилии, родина все равно звала маму назад к себе. Конечно, она не признавалась отцу, что безумно скучает по дому, что необъятный остров стал теснее комнаты. А когда я родился, то она и вовсе перестала думать о себе, с каждым днем становясь печальнее и грустнее. В таком состоянии мы прожили пять лет. Потом в какой-то день отец молча собрал чемоданы и сказал, что мы летим в Россию. Ему все равно где жить, кем работать – а он оставил очень приличное и доходное место, все ради счастья своей любимой жены.
– А твоя мама? Как она отреагировала?
– Сказала, что просто заплакала от счастья при мысли о возвращении домой. С тех пор мы обитаем здесь. Отцу пришлось не слишком сладко вдали от родных, друзей, без знания языка. Все с нуля.
Пьеро опустил голову на руки и смотрел на мерцающий огонек догорающей свечки. Блики плясали в стеклах, на мгновение освещая бездонную бездну в его темных глазах. Интересно, на кого из родителей похож Пьеро? Целеустремленный, амбициозный, решительный, умеющий принять верное решение – унаследовал от отца? Большими темными глазами, тонкими упертыми губами его одарила мама? Так, по крайней мере, представлялось мне. Он опустил одну руку на стол с раскрытой вверх ладонью. Как я могла думать, что такими большими руками невозможно играть ни на одном инструменте в мире, а тонкими губами не выдавить и несчастного звука? Я беспощадно завидовала черно-белым неживым клавишам, по которым пробегали его пальцы, и покрытию микрофона, до которого касались мягкие теплые губы. Во мне зашевелилось желание прижать голову Пьеро к своей груди и укачивать того маленького мальчика, вынужденного покинуть свой дом. Я вспомнила Сашу, стойко державшего удар, вспомнила, как мое сердце сжалось, когда я подняла его разбитые очки. Кому позволено обижать беззащитных? Оказалось, что мне. Я обижала Пьеро, обзывая его гадкими словами и привязывая самые едкие прозвища. Саша вырастет и станет мужчиной, точно таким же, как и Пьеро.
– Я куплю тебе любые очки, сотни очков, какие ты пожелаешь, – не смотря на Пьеро, тихо проговорила я.
Он невесомо коснулся моей руки пальцами.
– Думаешь, все дело в них?
– Тебя дразнили?
– Кем? Очкариком?
– Да.
Он звучно рассмеялся.
– Ты первая, кто кинул мне это в лицо, не произнося вслух. И не очкарик, а дальтоник хренов.
От стыда я закрыла лицо руками. Совесть меня не просто грызла, а уже доедала последние потроха. Пьеро принялся отнимать мои руки, пока я сопротивлялась и боролась со смехом, и в итоге рассмеявшись, упала головой на столик. Когда закончились последние истерические конвульсии, я подняла голову с глазами, полными слез от смеха, то в этот момент Пьеро прильнул поцелуем к моим губам и мгновенно отстранился, оставляя меня наедине со шлейфом своего аромата и неудовлетворением от краткости поцелуя.
На улице, где уже совсем стемнело, нас встретил снегопад. Пьеро накинул на голову капюшон куртки.
– Подожди! – Я ухватилась за капюшон и стянула его вниз, освобождая волосы. – Можно?
Сегодня был необычный день. Он незатейливо начался, впустил в мою жизнь нового друга, а теперь исполнил желание – на шоколадные волосы оседали пушистые комочки. Я взяла в ладони лицо Пьеро и, подтянувшись на носках, дотянулась до волос, целуя в белоснежные кристаллики и ощущая дурманящий запах прядей. Руки Пьеро обвили мою талию так крепко, что мне нечем стало дышать. Уткнувшись носом в мое плечо, он что-то невнятно забормотал. Его горячее дыхание, обжигающее кожу шеи, и прохлада таящих снежинок вызвали россыпь покалываний по телу, я трепетала, как листок на ветру, мысленно умоляя Пьеро не останавливаться. Внезапно мои ноги оторвались от земли, а тело стало легким-легким, – Пьеро приподнял меня и держал в сильных объятиях. Я бы отдала эту жизнь и другие последующие жизни, чтобы продлить счастливый миг и навсегда остаться в кольце его рук.
Отпустив меня, Пьеро со вздохом прижался лбом к моему, тогда я позволила себе вольность – снять очки. Он прикрыл глаза, и я смогла разглядеть какие густые и бархатные у него ресницы. Без очков его лицо казалось беззащитным и трогательным, а не авторитарным и серьезным. Приоткрытые тонкие губы так и манили к себе. Я проделала с Пьеро то же самое, что и он со мной в узком коридорчике театра: поцеловала в подрагивающие щеки, уголки губ, но тонкую линию рта мне не удалось разомкнуть.
– Пьеро, – тихо позвала его.
Он обрушился потоком поцелуев, целуя губы, глаза, лоб, виски, все крепче сжимая в своих руках. Да, он очкарик, но только мой очкарик и ничей больше.
Со звуком щелкнувшего затвора входной двери за спиной день окончательно подвел итог. В состоянии, близко схожим с полудремой, я кое-как провела остаток вечера с родителями, отбрехиваясь бессмысленными фразами, так как мало соображала, что они на самом деле требовали от меня.
Родители не ужинали, дожидаясь моего возвращения, поэтому за стол мы уселись поздно. Я вертела в руках столовые приборы, подперев рукой подбородок. Еда? Разве она была сейчас мне необходима, когда переполненное тело разрывало на части? Какая разница, что лежит на тарелке, набитой доверху или наполовину пустой? В какой-то момент я осознала, что сижу с закрытыми глазами и совершенно не вникаю в льющееся журчание родительского разговора, наверняка занимательного. Сейчас, находясь в своем уютном, теплом доме, мной овладевало чувство пустоты, растраченности и даже легкой печали. Мои родители, дымящийся вкусный ужин, стены родного дома, где обитало мое двадцатитрехлетнее существование, не возвращали интереса, а только усугубили самобичевание. После сегодняшнего вечера домой я вернулась совершенно иным человеком, не той глупой самовлюбленной девчонкой, размышляющей о бытие, о размерах Вселенной и о своей роли в мире.
Ответа на вопрос – кто я, тоже пока не намечалось. Но я твердо знала, что в один из прошедших дней, в понедельник, во вторник или, может быть, четверг моя жизнь поспешно оборвалась, не оставляя следов. И только с шагами уверенной царской походки по гримерке Макса она возродилась, восстала во всей красе, сверкая ярким пламенем. Я наконец узнала, какая она эта настоящая жизнь – какую имеет форму, очертания, какие у нее добрые, сильные и заботливые руки, и как жарко целует, покалывая жесткой щетиной щеки. Мое существо осталось жить, заключенным в объятия, посреди многолюдной улицы, упиваясь томительной минутой счастья, а на порог дома ступила опустошенная тень. Что я теперь без него? Без его объятий, без его тонких упрямых губ? Как я могу жить, не видя собственного отражения в темных глазах?
Время разлуки превратилось в бесконечность, отмеряя мучительные секунду за секундой. Пьеро… Это самое красивое имя.
Оставшись наедине в ванной комнате, стоя перед зеркалом во всю длину стены, я рассматривала зеркального двойника. Вглядывалась в каждую черточку, каждую линию
