И от этого было только страшнее.
Внутри избушек все ходило ходуном. Дребезжали заслонки печей, падали с полок чугунки и крынки, гремел скарб в сундуках. Выл и шипел кот Овдотьи Кузьминишны. Грохот поднялся такой, что не слышны стали даже крики самих ведьм.
И в какой-то момент изба Яги пнула избу Овдотьи особенно яростно. У той надломилась нога, она покатилась кубарем, роняя клочья крыши. Хозяйка тоже полетела вверх тормашками, заохала, запричитала.
Под торжествующие крики Яги ее избушка ринулась сверху, навалилась… и получила лапой в подпол. Тоже опрокинулась, тоже замахала лапищами… а из печи вылетел уголек. Овдотья-то свою еще утром затушила надежно, а Яга и всю-то жизнь была расхлябанной.
Упал в перевернутой избе уголек на потолок, залетел под стреху – а там-то солома торчала. Сухая, ломкая. Одной искры хватило, чтоб вспыхнула, занялась.
Совсем худы дела стали. Изба Овдотьи билась, как охромевшая курица, подняться не могла. Изба Яги хоть и выпрямилась, хоть и снова пошла своим ходом – да крыша у ней уже пылала. Сложенная из веток и соломы, она походила на огромный костер – и огонь уходил все ниже, жадно облизывал бревенчатые бока.
Избушка издала мучительный воющий скрип. Словно закричала от боли. Вот уж крыша провалилась внутрь… и вылетела из нее ревущая ступа. Чумазая, вся в саже старуха крутанула пестом, оттолкнулась от воздуха и ринулась ко второй избе.
Скрюченные пальцы заискрились, замерцали… да тут навстречу рванулась вторая ступа. Овдотья тоже поднялась в небо, тоже оттолкнулась пестом.
И загудело все, завертелось. Поднялся ураган. Шарахнулись песты друг о друга – и разлетелись ступы… но снова тут же столкнулись! С ненавистью закричали друг на друга бабы-яги.
Сегодня они сквитаются раз и навсегда.
Глава 40
Солнце клонилось к закату. До ночи еще далеко, но вечер уж подступил, в затылок дышит. Многие часы бушует битва под Костромой – без роздыху, без перерыва.
Соловей Рахманович по прозванию Разбойник сидел на высоком дубу, и глядел на побоище безучастно. Тоскливо было старику.
Долго он сегодня сражался. Утомился. Все нутро себе высвистел, разя русов направо и налево. И теперь вот забрался повыше, да и устранился на какое-то время, дал себе минуточку спокойствия.
Дерево-то не сразу он и нашел. Не так уж их и много на сем поле, а какие и были – поломали, порушили. Иные сшибли боевые махины горных карл, какие-то размолотил катающийся везде Кобалог. Одно, вон, вырвал с корнями Усыня, дерется им теперь с оравой ушкуйников. Один он всего остался из братьев – последний самый велет на Руси.
А Соловей, выходит, последний из Кащеевых воевод. Пали остальные трое.
Репрев пал, вожак псоглавцев.
Калин пал, хан татаровьев.
Тугарин пал, каган людоящеров.
Теперь, выходит, Соловью этим всем полчищем руководить-то. Сам-то светлый царь все в поднебесье парит, невесть чем там занимается. Раньше хоть молниями шарахал, а теперь вовсе знать о себе не дает. Словно это не за него тут кровь проливают.
А Соловей – он худой воевода. Малую ватагу ему дать, разбойничью – так он себя покажет. Это по нему. А многотысячное войско вести, в бой слать – то увольте. Читывал он ту книжицу заумную про македонского царя, да половины не осилил, а что осилил – то не запомнил.
Бредень же, помилуйте, помои словесные. Этих воев так ставить, а этих – эдак. Конных отдельно, а пеших отдельно. Шалапугами под строго нужным углом тыкать. Будто даже набитому дураку не ясно, что побеждает тот, кто превозмогше телесно и духовно, а не это вот все баламутное.
Соловью только про слонов интересно показалось. Даже пожалел, что так и не собрался, не сходил в индийскую землю, на отцову волшебную родину. Теперь уж и не выйдет сходить – устарел, песок сыплется. Еще пара годков – и совсем бы он в этот поход не пошел, остался бы дома, у печки.
Тяжко вздохнув, Соловей положил на колени гусли-самогуды. Тронул струны, завел мелодию грустную, жалельную. Поплыли над полем печальные трели, и словно трава поникла горестно.
Любил Соловей музыку-то. И петь любил, и играть. Таланами сызмальства был одарен.
Когда я в лесочке вел вольную жизнь,Свободно парил, словно птица,Не ведал в душе никаких я кривизн,Но встретилась тут мне девица…– Забаву вспоминаешь? – окликнули его снизу. – Сколько лет-то вдовствуешь уж?
Соловей поднял пальцы со струн. Самогуды умолкли. Очень медленно старик перевел взгляд и уставился единственным оком на стоящего под деревом богатыря.
Тоже старика, немногим моложе самого Соловья. Сколько там разницы-то между ними – двадцать лет, тридцать?.. Когда на столетия счет идет, такие мелочи уже несущественны.
– Сызнова встретились, Соловейка, – невесело произнес Муромец.
– Теперь-то уж одному из нас точно не жить, Илейка, – угрюмо ответил Разбойник.
В памяти Соловья сразу всплыл Киев. Жаркий летний полдень. Орущие, глумящиеся рожи. Жадный взгляд князя Владимира. Того, что Красное Солнышко.
И тычущий его в бок Илья: «Ну-тка, Соловей, свистни-ка в четверть силы, повесели честной люд…»
Давно эти двое враждовали. Еще когда молодой Илья Иванович был не богатырем, а только мужиком-деревенщиной. Встретились впервые на реке Смородинке, когда Соловей в засаде сидел, путников подстерегал. Тоже еще молод был. Впервые они тогда и сразились – в первый раз, да не в последний.
Лишил в тот день Илья Соловья глаза, привез князю Владимиру на потеху, славу себе той победой стяжал. Да только не убил, как потом баяли. Держали Соловья сначала в цепях, потом отправили в погреба, да там и забыли.
А Соловей ничего не забыл. Спустя многие только годы сумел выбраться, спастись – уже при Ярославе, когда Илья Иванович тоже где-то странствовал, почитаемый многими за мертвого. Постаревший, но все еще крепкий, разбойник-полувелет со временем снова набрался сил, снова обрел свой чудесный посвист, да и приютился в конце концов у царя Кащея.
Ему стал служить верой и правдой.
– Спрашиваешь, сколько лет я вдовствую? – задумчиво спросил Соловей. – Много. Сам сосчитай, коли желаешь. С того самого дня ведь и вдовствую, как мы с тобой в Брынском лесу встретились. Всех я в тот день потерял – и жену, и детей, и брата молочного.
– Ты меня в своей горькой судьбе не виновать, – ответил Муромец. – Сам знаешь, что не мирных лесовиков я тогда истребил, а шайку разбойничью.
– Моя семья тридцать годов держала те леса, – произнес Соловей безучастно. – Не монасями жили, конечно. Всякое бывало. Но это были наши земли – по праву первого занявшего. И что было делать с теми, кто в них вторгался – мы сами решали.
– Сурово очень вы решали-то. Всех в землю клали. На два вершка земля кровью пропиталась.
– Не всех, положим. Тебя ж не положили. Я тебе даже побрататься предлагал. А
