Она и не обиделась. Наоборот, даже вроде успокои-лась, будто правильность какую-то подметила: уж ничего – так ничего, такое «ничего», чтоб если и захочешь уцепить-ся, – не за что было. Одежду б и ту отдала, да в психушку забрать могут! А может, и правильно, – в психушку-то? С нервами уже лежала, может, – с головой пора? Чего-то не понимает эта голова, не додумывает. Сколько раз ловила себя на том, что для матери чем угодно пожертвовала бы, а представился случай, и ой! как себя жалко. Но стоило Марине очутиться в темной комнатушке, – пыл самоуничи-жения утих. Забившись в угол и кое-как завернувшись в просыревшее покрывало, она погрузилась в бездумную, бездушную неподвижность. «На Васильевский остров я приду умирать, – крутилось в голове. – Умирать... Оно бы, может, и лучше, логичнее было бы...»
Предыдущая ее жизнь была осмыслена любовью к матери, старанием разбудить тепло в сердце Варвары Владимировны, которой, вообще говоря, как-то не случа-лось отогреться с людьми. Красивая, – с зелеными колдов-скими глазами, с мраморно гладкой кожей, с точеными тонкими чертами лица, с выразительными ярко-красными губами, – темпераментная, она восхищала, восторгала и сама легко очаровывалась, но потом, вдруг, в секунду, разуверялась, развенчивала, изобличала, мстила за разру-шение собственных иллюзий, никому не прощая своих разочарований. Постоянных подруг у нее не было, так... очаруются, напьются эмоций да разойдутся. Теплых, ду-шевных отношений даже с Анной Ивановной не сложи-лось. Вот и мечтала Марина по-детски, по-дочернему ото-греть материнскую душу, а не смогла. И теперь все каза-лось бессмысленным: и старания, и надежды, и сама Марина.
***
Сколько ж в проклятой человеческой природе живу-чести, что и понимаешь свою бессмысленность, до конца, абсолютно понимаешь, – а сердце бьется, кровь пульсиру-ет, легкие дышат. Говорят, йоги умеют жизнь в себе останав-ливать. А еще говорил кто-то, что мысли и чувства «до глубины души материальны» и любое желание вопло-тить можно, если правильными чувствами его чувствовать. «Представь себе, как жизнь покидает тело, внимательно, каждой клеточкой прочувствуй, как все замедляется, слабе-ет, отказывается... Как следует представь...» – учила себя Марина, и однажды легла спать, чтоб уже не проснуться. Может, и стало бы это последним решением в ее жизни, если бы ни сон.
Привиделось ей, вернее, причувствовалось, что кто-то гладит ее по плечу, и рука эта – женская, теплая. А что за женщина, откуда взялась, непонятно, только и видно, – длинный красный рукав чем-то сине-голубым прикрыт. Говорила женщина что-то хорошее, нужное, доброе, только ни слова Марина ни разобрала. Но такой благодатью от ее речей веяло, что век бы слушала, затаив дыхание, не шеве-лясь и не вникая, просто слушала и плакала бы от радости и сладкого спокойствия, вдруг разлившегося в глупом сердце, и слез бы не вытирала, – пусть себе обжигают, скатываются на губы, на покрывало. ...Предрассветный мрак был по-прежнему густ, хо-лоден и влажен, но на плече сохранялось ощущение теплой руки, и сердце билось, и кровь бежала, и легкие дышали. Горечь, недоумение, отвращение к жизни вскипели, смеша-лись и схлынули куда-то, высвободив простор для первой разумной мысли: прими все как есть, прими за точку отсче-та, оставь вопросы и волнения на потом и начинай делать, как сможешь, как сумеешь, как получиться, – но делать. В гнили и вони, средь мрака и смрада, – но делать. Не для кого, не для чего – просто чтобы делать.
***
Бедность может быть достойной, нищета – никогда. Деньги во многом определяют наши возможности, нищета уничтожает само человекообразие, разъедает основы чело-веческого сознания. Можно до скончания века зашивать и перештопывать, но если иголку с ниткой взять неоткуда? Можно без конца заваривать спитый чай, а то и вовсе без него обойтись, но если воду кипятить не в чем? Пей ту, что есть – с привкусом хлора и ржавчины. Ищи работу, – купишь и чай, и нитки с иголками. Но чтобы искать, чтоб на работу ходить, – одежда нужна, а всей одежды: блузка да юбка, и те на глазах от влажности разлезаются. Тогда иди на помойку, ройся, ищи, как собака беспризорная, как крыса, как другие, те, что смирились и со своим нищен-ством, и с неизбежной от нее гибелью.
Если что и спасало Марину от человекоубийствен-ной силы нищеты, так это отупение души, которое долго не отступало после отъезда Варвары Владимировны. Это оно помогало мириться с вонью и темнотой, собирать бан-ки и бутылки, чтобы, сдав их за копейки, делить кусочек хлеба на три дня вперед. А на мыло? За квартиру? На одежду из каких денег брать? И снова она под прикрытием ночи ко-палась в мусорной свалке в надежде найти что-нибудь спо-собствующее жизни. Однажды со двора заметила под свои-ми окнами огромные, в ширину ладони, щели. Попробова-ла прикинуть их глубину, потыкала палкой, поняла, что глу-бокие, и придя домой, проверив нехорошую догадку, убе-дилась – сквозные. Если до зимы не заделать, станет ей это убежище просторной могилой. Меж тем Марина уже слишком ожила, чтобы согласиться с этим. Поэтому к «мы-лу», «хлебу» и «по счетам» добавилась статья «щели». Бла-го, от Анны Ивановны Марина унаследовала своего рода бесстрашие и даже азарт к любому ручному труду. Уметь все самой – никакая волшебная палочка не нужна, – только терпение и упорство. А строительные работы по всему Васильевскому шли: ходи, смотри, учись. Не боги горшки обжигают.
И были! Были заделаны щели! Пусть не сразу. Пусть руки в кровь! Пусть цемента понадобилось в разы больше, чем думалось! Но заделаны! До зимы. И в комнате суше стало, теплее. И работа была всякая: лед колола, туалеты драила, овощи на рынке перебирала. И конечно, обманывали, платили меньше обещанного, если вообще платили, но Марина тыкалась, вкалывала, совмещала, – где-нибудь да заплатят.
Скоро эта борьба стала приносить удивительные, сказочные плоды. Здесь, в этих полуразрушенных бетон-ных стенах, под колючим от арматурин потолком, Марина впервые почувствовала себя по-настоящему дома. Единственная по трехкомнатной квартире соседка появля-лась раз в месяц, – приезжала за пенсией. В остальное время квартира была в полном распоряжении Марины. Тишина, приглушенные звуки далекого транспорта, тихое «тик-так» старенького б/ушного будильничка. И никаких бурь, сцен, выволочек, никто не будит по ночам. И главное, никто на свете
