***
..Чем ближе к метро, тем многолюднее становился Васильевский. Народ все больше нетрезвый попадался, бесшабашный и взбудораженный, – одни обнимаются, целу-ются, другие ругаются, носы морщат: бесстыдство какое! Алексей любил, чтобы чувства открытыми, захватываю-щими были: «Целоваться на улице не прилично, а жить вместе, не любя, изнывая от скуки – это как? Стыдливость и нравственность – хорошо, а когда девчонки, ханжеством изуродованные, таблетки горстями глотают, – тоже хоро-шо? Не боялись бы любить, – глядишь, и счастья на земле больше было бы». А вот блюстители нравственности его смущали. Конечно, ничего против любви, чистоты, верно-сти и других добродетелей он не имел. Когда чистота из-нутри идет, легко и сердечно – это здорово, и спорить нечего! Вон, отец с матерью, седые уже, а всë друг на друга не надышатся, влюбленными глазами смотрят, – и ведь никого не осуждают, не поучают. Поучают другие, с хму-рыми выражениями лиц, подозрительные и злобные. А ко-му они нужны со своими учениями, кому интересны? Спе-шащие навстречу, обнимающиеся, целующиеся, опьянен-ные любовью и Белой ночью, – вот те интересны. Друг другу интересны, поэтам, художникам, небу, жизни вообще. Через них природа любить учит, через них счастье утвер-ждается, и счастье это – в связующем: в любви, в сердеч-ном увлечении, в симпатии. Счастья «в одни руки» не бы-вает.
Глава 14. Понедельник
Последнее время вся жизнь Марины определялась двумя понятиями «нужное» (то, без чего не прожить) и «неотъемлемое» (то, что невозможно отнять). Эти понятия пронизывали все пласты ее жизни: душевный, духовный, материальный. Страшненькая берлога на Ваське с томика-ми Пушкина на подоконнике была ее в той же мере, что и сон, уклонивший от смерти, и плохо понятная любовь к вне-временному, лишенному притоков свежей информации, до-машнему покою вне амбиций и спешки, просто ради жизни. Все «ненужное» и «отъемлемое» пылилось в зако-улках сознания чужой биографией, никакого отношения к ней не имеющей. Там же оказался бы Алексей, если бы усталость не затмила Марине рассудок, за что она отругала себя, засыпая после встречи с ним. Отругала и забыла.
***
В понедельник, проснувшись от утреннего звонка в дверь – «Соседка, что ли?», – Марина смутилась, увидев на пороге квартиры сияющего Алексея.
– Идем? – улыбался он.
– Куда? – с трудом просыпалась Марина. Как она мечтала отоспаться! Взять и продрыхнуть полдня!
– На экскурсию. Ты мне обещала. По Ваське. Пом-нишь? Но сначала кофе, если пригласишь. Кофе у меня с собой. Хороший. С тебя кипяток.
Марина кивнула, жестом пригласила пройти на кух-ню, посадила следить за чайником, а сама, слетав в комна-ту, скрылась в ванной.
Алексей оглядывал обшарпанные, в струпьях старой краски и плесени, стены, потрескавшееся, клееное–перекле-енное скотчем оконное стекло, «люстру» из проволоки... Он не боялся бедности. Где только не приходилось ему на-слаждаться любовью, и смутная осторожность всегда под-сказывала, как держаться подальше от рутинных тем. Натура эстетическая и чувствительная, Алексей умел ограничиться тем, что отвечало его представлениям о пре-красном. Но что ему было думать о Марине?! Что втянуло ее в эту бездну? Сломалась? Сломали?
Едва чайник закипел, появилась хозяйка, улыбаю-щаяся, свежая, в не по размеру большой футболке и слиш-ком плотных для жаркого лета и неудобных для дома джинсах:
– Доброе утро! – выключила она чайник и расста-вила разнокалиберные чашки. – Сахара, извини, нет.
– А и ладно! Дальше я сам, – отстранил Алексей Марину, и с чувством приступил к приготовлению кофе, отвлекая ум от неприятных впечатлений.
Марина взирала на его шаманство с почтением, но совершенно бестрепетно, будто ничего волнительного меж ними никогда не было, – работали на одном заводе да и только, вот-вот в воспоминания ударятся. Но ни с воспо-минаниями, ни с разговором не складывалось. Марина не знала, о чем спрашивать. Алексей не знал, что гово-рить, да еще бедность эта раздражала.
– Может, сразу пойдем? А кофе потом? Или в кафе завернем. На улице солнце, знаешь, какое! Впору загорать, а ты здесь торчишь! – не мог же он прямо сказать, что сил его нет эту разруху видеть.
– Я тебя в дом не звала. Договаривались, что на улице и попозже, – развела руками Марина. Но кто бы спорил, такая квартира не лучшее место для уютных посиделок. – Допиваем и выходим.
***
...На улице стоял солнцепек, чистенькие туристы пе-ремежались с персонажами в «домашнем», мятом и неряш-ливом: в майках-алкоголичках, халатах и тапочках. При этом двигались все одинаково неспешно и даже лениво.
– Ну? Что тебе показать?
– Что хочешь, только не слишком парадное, – так он надеялся быстрее понять, что у Марины на душе, найти те ниточки, которые подскажут путь к ее сердцу.
– Непарадного здесь хватает. Там двор «два на два», там «башня счастья», там бывшее капище, – быстро сообра-жала вслух Марина (любая профессия накладывает свой отпечаток). – Предлагаю по Большому проспекту к Румян-цевскому садику, оттуда к Среднему проспекту и обратно, к метро. Пойдет?
– Пойдет, – улыбнулся Алексей, хотя слово «метро», мысль Марины о расставании резанули его тонкий слух. Ему вообще не хотелось никуда идти, хотелось, чтоб она просто сидела напротив (но на той убогой кухне), говори-ла неважно о чем, вскидывая на него свои раскосые, почти черные глаза, отчего б у него как прежде занимался дух.
Поэтому едва прогулка была закончена и они подо-шли к метро, Алексей, бубня про жару и солнце, сок и мо-роженое, про «хорошо, что в понедельник нет народа», за-тащил Марину в кафе, и уселся за столиком напротив, так, чтоб преградить ей путь к возможному побегу. Марина, словно смущенная сркытой ловушкой, молчала, опустив голову и размешивая в кофе шарик мороженого, и не видя, но чувствуя безотрывный взгляд Алексея, только краснела, почти не поднимая глаз. Впрочем, Алексей и так был доволен тем, что мог, наконец, спокойно ее разглядеть. Она по-прежнему не красилась. Работа на
