Я поднимаю лампу и смотрю сквозь тонкие прутья. Маленькое тело Леди лежит неподвижно, словно доска, с крошечной капелькой крови вокруг рта. В этот раз я не сдерживаю крик. Я позволяю ему вырваться из моего горла тихим разрывом праха и души, пока надеваю пару перчаток и протягиваю руку, чтобы вытащить ее. Я проверяю ее. Ее конечности, десна, безжизненно глядящие на меня глаза. Она мертва.
Не просто мертва — они истекает кровью изо рта. Значит, наше лекарство не только бесполезно, но еще и вредит. За последние десять месяцев болезнь ни разу не заканчивалась кровотечением.
Это совпадение. Или, может, есть еще один вирус, который просто случайно попал сюда.
Или… болезнь может меняться.
Закрыв глаза, я засовываю тело Леди обратно в клетку и отступаю, чтобы осмотреть комнату. Моя собственная кровь закипает от осознания.
Через мгновенье я подхожу к микроскопу, который мы с отцом использовали ранее. Он поставил рядом две новых стеклянных тарелки со свежими каплями крови и этикетками. Я выбираю ту, на котором отец сделал пометку «женская», взятую из нового образца два часа назад и кладу на поднос, затем настраиваю объектив. Хмурюсь и переключаюсь на тарелку с надписью «мамина», тоже датированную двумя часами ранее, когда в животе поднимается тошнота.
Что-то не так. Эти образцы выглядят совсем по-другому. Отгоняя страх, я заменяю тарелку с ее кровью на ту, в которой утром был кровь торговца маслом. Но я уже знаю, что увижу.
Я настраиваю объектив, пока клетки не фокусируются. Затем еще раз. И снова, пока ужас не сжимает мою грудь.
Судя по всему, болезнь в крови мамы и Леди не просто ускоряется.
Теперь она совпадает с той, что была у покойника. Их болезнь трансформируется.
Я смотрю на клетки, потом — на доски потолка — одна из них трескается прямо там, где комната мам и папы. И сдерживаю рвоту, подступающую к горлу, когда надежда, которой я была окрылена всего несколько часов назад, рухнула на землю. Я срываю перчатки, когда у меня начинает кружиться голова под весом того, что это значит.
Это значит, что мы потерпели неудачу.
Это значит, что лекарства, которое, как я считала, мы нашли, не существует.
Я поворачиваюсь к клетке и смотрю на окоченевшее тело Леди, когда меня жжет осознание. Это и мамина судьба. Умереть быстро. Быть запертой в собственном теле, быть задушенной собственными легкими, без возможности вырваться.
Запертой.
Прямо как Леди.
«Они делают это только потому, что чувствуют себя запертыми в ловушке и хотят, чтобы их услышали» — вспыхивают в голове слова Люта.
Рыбаки. Бунтари. Моя мама.
Мои глаза распахиваются. Я тянусь к полке над клеткой и быстрым рывком скидываю ее содержимое на пол — книги, банки, кости. Затем поворачиваюсь и осматриваюсь, ища, что еще могу уничтожить, потому что внезапно понимаю, почему люди из паба так безрассудно набросились на меня сегодня. Они боятся, что за них сделают выбор, который приведет их семьи к жизни — или смерти, над которой они будут не властны.
По этой же причине я разозлилась на тех, кто был в кабинете дяди Николаса.
«Вам, мисс Теллур, повезло. Не у всех есть такая возможность. Я думаю, из этого выйдет что-нибудь хорошее».
Какая возможность? Какой выбор? Какая жизнь?
Мы не можем даже заставить нас слушать, когда говорим о наших нуждах. «Я верю, что вам нужны разные голоса», — сказал тот странный мистер Келлен. А потом спросил. «А что именно вы хотели бы, чтобы они сделали по-другому?»
Я смотрю на плиту, на которой мы осматривали мертвых. Что я могла бы сделать по-другому?
Я перестала бы притворяться, что мы с отцом найдем лекарство, используя наше рудиментарное оборудование и мои незрелые навыки.
Я заставила бы их прислушаться к нуждам нашего города. Я бы вылечила маму.
Я бы стремилась к реальному будущему — будущему, в котором я не просто включена в чей-то план, но которое — мое. Я бы…
Мой взгляд падает на письмо Лабиринта, которое безжизненно упало на пол с полки, с которой я столкнула книги. Я беру пергамент и просматриваю его, хотя помню каждое слово с пятилетнего возраста.
Все джентльмены университетского возраста (от семнадцати до девятнадцати лет соответственно) радушно приглашаются для испытания на получение ежегодной стипендии, даруемой мистером Холмом на обучение в Стемвикском мужском университете. Подходящих кандидатов просьба явиться 22-го сентября в девять часов вечера, ко входу в Замок Холма над приморским городком Пинсбери Порт, во время Фестиваля Осеннего Равноденствия.
Для наблюдателей: закуски для вечеринки будут предоставляться в перерывах. Напитки доступны в любое время. Чаевые и отличное времяпровождение. (Те, кто не соблюдает правила, будут изгнаны вон с нашего мероприятия.)
Участникам: Тот, кто никогда не рискует, обречен никогда не рисковать. А тот, кто рисковал ранее, будет вытеснен, если попытается снова.
Для всех: Мистер Холм и Холм Мэнор не несут ответственность, или юридических обязательств за любой вред, смерть или обезглавливание, которые могут возникнуть в результате посещения экзаменационного лабиринта.
С уважением, Холм.
Что-то тревожит мой мозг. Что-то в письме не дает мне покоя, когда я возвращаюсь к началу фразы: «Все джентльмены университетского возраста».
Не джентльмены? Персоны.
— Рен?
Я подпрыгиваю и роняю письмо на стол, когда скрипит дверь и свет освещает ступени и лицо отца. Он трет рукой глаз.
— Я думал, ты вернешься позже.
Я качаю головой.
— Я ходила к пабу Соу повидаться с ребятами.
Он хмурится и наклоняет голову.
— Ты ходила в город? С тобой ведь все в порядке?
— Они наложили ограничения на рыбную промышленность, — я кладу пальцы на стол перед письмом. — Они ограничивают объем разрешенной к отлову рыбы.
— Я слышал, — он продолжает изучать меня взглядом, убеждаясь, что я в порядке, а также принимает во внимание тот факт, что я даже не изменилась или не начала печь. — Все только об этом и говорили, когда я ходил к Строу.
— Но как они могут так поступать? Просто решать что-то подобное за всех? Особенно, когда это их даже не затронет, — я оглядываюсь. — И… И Леди, — я поворачиваюсь к ее клетке. — Па, Леди умерла.
Он спускается по лестнице и ставит фонарь на стол рядом с моим.
— Я знаю.
— Так что насчет девочки Строу? Она еще жива?
В свете лампы его глаза блестят и становятся влажными.
— Сегодня ее парализовало.
Именно так. Конечно. Я сильнее прижимаю пальцы к столу, пока не чувствую, как пульсирует моя кровь, пока не чувствую, как они немеют и шепчу:
— И это нормально? Мы просто должны жить с этим? — я протягиваю руку к лестнице и шепчу. — А как же мама?
