— Нет, мама, нет, ты обещала… Если продадим ее сейчас, то чем мы заплатим за обучение? — эхом в голове судьи отдавались его же собственные слова из далекого прошлого.
— Эжбет не выживет без лекарств, как ты не понимаешь! — таким же эхом вторил возбужденный голос матери. Все-таки до чего же он был красив, лишь в эту секунду Келгар осознал — более прекрасного голоса он в жизни не слышал.
— Но… мама, если я не поступлю в академию, то не смогу стать судьей! И останусь бедняком. Мы все останемся бедняками! Все! — эту фразу, смешанную с горькой обидой и плачем, юноша просто не мог забыть, даже если бы и захотел.
Как и в тот день, по его лицу бежали слезы, только сейчас они падали не на сжатые кулачки, а скользили по синим от чернил щекам. Больно. Всегда нестерпимо больно дотрагиваться до этих жгучих воспоминаний. Ведь они как проклятие. Как клеймо. Как персональный ад…
— Глупый мальчишка, ты живешь мечтами. Несбыточными мечтами! Очнись, какая академия, если нам есть нечего сейчас! Скажи спасибо нашему отцу, который сначала ввязался в махинации, а теперь и вовсе сбежал, когда мы все потеряли! Это… не обсуждается! Я продам брошь!
И тогда, в те самые секунды, в светлой голове будущего судьи вспыхнул план. Безумный, чудовищный и единственно верный, как ему казалось в тот момент. И этому плану не нужно было искать оправданий, потому что правильные решения в них не нуждаются.
Пришлось немного подождать, пока мама скроется за тряпкой, разделявшей комнату. Она собиралась в ювелирную лавку, и по старой привычке искала вещи более приличные из своих обносков для выхода в город. Ее торопливый шорох прекрасно доносился сквозь стоны сестренки… Такой слабой и беззащитной. Она даже не дернулась, когда ее лицо накрыли подушкой, прервав ее болезнь навсегда. Ведь так будет лучше для всех… Зачем тратить деньги, столь важные и необходимые, на этот бесполезный скулящий комок? Она все равно выросла бы, в лучшем случае, шлюхой. Почему нельзя было сразу это понять и не бросить ее еще неделю назад, дабы и едой с ней не делиться?
— Келгар, я не слышу Эжби, — врезалось в память Келгара снова и снова, ведь это последние слова родной матери.
— Все хорошо, мамочка, ей стало лучше, — собственный невозмутимый ответ звенел в голове, словно колокол, сошедший с ума.
Еще минута или две, и детские ладошки извлекли из старой отцовской сумки, затерявшейся среди комнаты в груде вещей после спешного переезда, небольшой, но острый нож с белой рукоятью…
Келгар машинально смахнул очередную слезинку, проскользившую по его каменному лицу, погружаясь без остатка в тот роковой день, который невозможно исправить.
Все произошло быстро: мама, не успев что-либо понять, так и свалилась на пол, недошнуровав левый поношенный ботинок. А дальше… дальше… Что было дальше? Вот следующие события запечатлелись в памяти размыто и неясно. Паук с рубиновыми глазами и целая золотая цепочка отправились за пазуху. Еще в этом кавардаке удалось поживиться маленьким серебряным колечком с бабочкой. Оно принадлежало Эжбет и висело на тонкой веревочке, обмотанной вокруг ледяного запястья, как оберег. Только оберег этот никого не спас. И сухарями тоже удалось разжиться — целым килограммом сухарей, которые мама хотела растянуть на неделю. Пожалуй, на тот голодный момент они стали наивысшей ценностью для одного обезумевшего мальчика. Не думая ни о чем, будущий судья вцепился в них окровавленными руками и чуть не сломал зубы, вгрызаясь в их ароматные поджаристые тельца. Этот незабываемый кровавый привкус никогда не исчезнет из памяти. Иногда Келгару он мерещится повсюду, и в пироге с цыпленком тоже.
А потом? Потом ветхая лачужка загорелась (не без помощи масляной лампы). И жадные языки пламени поглотили содеянное преступление навсегда. Даже если бы о судьбах двух нищенок хоть кто-то из хранителей закона поинтересовался, то ничего бы он не нашел в том пепелище, что могло раскрыть это гиблое дело. Но никто не искал.
Нет, о содеянном зверстве Келгар не жалел в те секунды, когда сжимал в руке сумку с добычей и быстро, как мог, бежал прочь из самого бедного квартала столицы. Тогда решения казались самыми правильными, ведь, не устранив слабейшие звенья из собственной жизни и не забрав наследство, что принадлежало ему по праву, мальчик вырос бы каким-нибудь плотником или мебельщиком, влачил сейчас довольно среднее, а то и бедное существование, потом и вовсе бы сгинул, жалея себя и проклиная свою слабость.
Сожаления душили уже после. Точили маленькими зубками остатки души изнутри, впивались в нее и снова точили каждый день, не давая покоя, сводя с ума, преследуя во снах, да и наяву тоже.
— Это было необходимо, — сам перед собой пытался оправдаться Келгар вполголоса монотонно. — Я не виноват… вся вина лежит на семье Арзеви… только они во всем виноваты, потому что забрали наше состояние… наше положение в обществе… все забрали…
Дабы не сдохнуть от ненависти к себе, Келгар всегда пытался сосредоточиться на ненависти к другим, вот и посвятил себя без остатка уничтожению рода банкиров, успокаивая обезумевшую совесть жалкими отговорками. Хоть ненадолго, но это помогало.
Очередной приступ воспоминаний бесцеремонно прервал робкий стук в дверь, крики и топот, доносившиеся из коридора. Неужели прислуга так осмелела, что не побоится побеспокоить своего хозяина, когда он настолько не в духе? В любом случае, придется подняться и, устало наступая на обрывки важных документов, проследовать нехотя к двери.
В коридоре и правда столпилась перепуганная челядь, которая моментально стихла от удивления, замерла и сжалась, застав господина в столь ужасном виде: разорванная, посиневшая местами рубашка, всклокоченные волосы, тоже перепачканные чернилами, совершенно отрешенный и тусклый взгляд, порезы от бумаги на руках… Никогда прежде Келгар не выглядел таким жалким и сломленным.
— Я в порядке, — сухо и бесцветно прошелестел судья, вглядываясь в пустоту. — Я хочу побыть один. Оставьте меня. Мне ничего не нужно.
— Г-господин, мы бы не посмели в-вас потревож-жить, но… но… там… — начала молоденькая горничная, сжимаясь все сильнее и дрожа, словно листочек.
— ...там старший хранитель закона. Сюда, к вам, вот, идет. Обыскивать, — продолжил повар. — Ордера у него, правда, нет, но…
— Если нет ордера, то охрана имеет полное право выкинуть его, как мусор, из моего дома. Завтра я сам с ним разберусь в суде, — так же коротко и сухо.
— Тут такое дело, в общем, охрана сбежала, едва он на
