Пат начинает тихонько всхлипывать прежде, чем я слышу диалог между Лорин и Кеннетом о том, что он не прекратит издевательства. И дальше только хуже. Я с трудом осознаю, что происходит — просто не укладываются в голове все эти события. Единственное, что я понимаю — бизнес отца сейчас потерпит, вероятно, самые большие потери и слитая запись дело рук Лорин, но это не объясняет, где она. Почему не обнимает рыдающую сестру, не стоит со мной рядом — не делает ничего из того, что ожижаемо в этой ситуации. Кажется, что… Я боюсь об этом думать.
Быстро открываю коробочку, которую так и сжимаю до белых костяшек, и нахожу в ней носок с запиской: «Добби свободен» [1]. Мой смех оглушает меня самого, а слеза обиды прорывается, чтобы стало легче. Только это не тот раз. Лорин выполнила уговор и сбежала. И я не уверен, что она теперь вернётся. А зачем ей теперь сбежать, если не навсегда? Если я есть — или уже был — у неё, а она — у меня. Я бы защитил её ценой всего. Злость. Всё, что я могу достать из своего арсенала. Она поднимается во мне с одной целью — залить всё, до чего можно добраться. Какая теперь разница, что она написала в письме? Мне не нужно это прощание со мной, этот акт милосердия. Она не могла сказать лично, а я не собираюсь помогать ей облегчить так душу. Я рву его, как она порвала моё сердце.
Детально вспоминать все события, случившиеся после этого, не хочется, да и точно не сейчас. Сегодня важный день, сегодня я обязан подумать прежде всего о себе. И мысли сами возвращаются к тому, как Пат собрала вещи в особняке родителей и уехала домой, ни разу не оглянувшись назад.
Синяки на теле ещё не прошли. Вместо того, чтобы скрывать, она показывала их любому, кого встречала. Может, и не гордясь этим, только чтобы переступить это и понять, чего она стоит, было необходимо прочувствовать жалость и сочувствие окружающих. Люди меняются только через боль. В тот день Патрисия не знала, что я в особняке, поэтому наблюдал за тем, как она изменилась, какая сила у неё появилась стоило дать всему огласку. Прямая осанка, расправленные плечи, новая стрижка и цвет волос — она решила оставить позади старый образ вместе с прошлым. Я был рад увидеть такую Пат, но мечтал о появлении Лорин. Её смеха, подколов, близости, голоса и силы, с помощью которой она выдавила огромный гнойный прыщ на нашей семье. А другая часть меня всё ещё думала о том, насколько глубокую рану она нам нанесла. Ведь если бы она ушла, как Патрисия, собрав вещи и уверенно покинув меня, это хотя бы поставило точку в наших отношениях. А вместо этого многоточие становилось длинной в несколько страниц.
Я много думал о Лорин. О том, что она могла написать в том письме, чего добивалась — не из тех, кто делает что-то просто так. Она сделала это не в чувствах, не экспромтом, испугавшись своих чувств той ночью, а продумала всё до мелочей. Как я узнал позже.
Моя мама, Патрисия, Тоби, мой отец и её родители — каждый получил по письму, в котором она объяснила свой поступок или о чём-то просила. Я ненавидел себя за то, что уничтожил единственный шанс из возможных понять, зачем убежала и почему не могла сказать это. Хотя тут понятно — я остановил бы её любимыми способами или отправился бы в след за ней. И дело тут не в собственнической натуре, а в том, что она любит влипать в разные ситуации. Кто же её вытащит из них? Кто если не я? Может, Лорин и убежала от этого? Ей надоело, что все так и норовят научить её жить, а сама она ещё не научилась, а ей так отчаянно хочется делать это самостоятельно. Лорин хочет быть ровней, уверенной и взрослой, а не тем подростком, которого я встретил в кафе и был облит лимонадом. Но даже если это правда, мне так отчаянно хочется быть рядом или знать, что с ней всё, абсолютно всё, в порядке. Разве я так много просил?
Если информацию из своего письма восстановить я не мог, то узнать остальные вполне был в состоянии. Только не каждое интересовало меня настолько, чтобы я спросил об этом лично, особенно — предназначенное отцу. Не знаю, что Лорин писала моему отцу, мог только догадываться, и этот вариант заставлял содрогаться. То, что я сказал ей на пляже, не предназначалось для отца — я всё ещё не был готов признаться.
Отец впервые пригласил в свой кабинет сам, передав это через маму, которая ходила вся несвоя после событий на Тенерифе и в СМИ. Её задумчивость и рассеянность заставляли нервничать больше, чем если бы она кричала и бушевала. Она не пыталась защитить своего ребёнка, как львица, готовая перегрызть горло любому, вдруг поняла, что Кеннет был таким всегда и что она свой долг не выполнила. Поэтому злости на Лорин у неё не было: она не боялась потерять деньги из-за шумихи. Наверняка задавалась снова и снова вопросом, почему не смогла донести до него то, что он не имеет права кого-то избивать и добиваться своих целей, используя меня или кого-то ещё.
Бывало мы сидели в гостинной, смотря в окно и разговаривая обо всём, забывая об остывшем чае и делах — она как будто хотела изучить меня досконально и знать всё, что меня беспокоит. Я всегда клал ей руку на плечо, приобнимая, и обещал, что никогда не поступлю с ней так. Она кивала и повторяла тихо: «ты другой». Я смог прийти к отцу, только представляя, как тому тяжело быть в центре всей этой истории. Первое время, сидя в его кресле и смотря на то, как он изменился за небольшой срок, не знал, что сказать. В его холодных глазах больше не было той стальной уверенности, что я
