О Боже, что со мной будет? Ну, поживем — увидим.
13 мая, поздним вечером.
Часы все время говорят тик, тик, действительно просто надоело; какой глупый мерзавец придумал это тихоходное чудовище? Мои сторожа храпят в соседней комнате. А электрический свет — это тоже ловкий монстр. Я сижу на кровати, но встать с нее уже, пожалуй, не сумел бы; какой-то озорник мне в ноги и во все жилы влил ртуть. Немного брежу, но в данный момент это не самое худшее. Ведь пишу я вполне разумно. О чем писать? Больше всего хотелось бы об этом теленочке, который не боялся Демоны и у которого черная мордочка; но это не вполне достойно будущего императора германского. Вы думаете, я схожу с ума? Стоп! Я выберусь из безумия, как мышь из штанов, вот увидите!
Буду писать о том, что слышал вечером. Дело в том, что меня посетили четыре человека: дядя, брат, один толстый, один тонкий человек. Тех представили мне как баварских дворян, но, благодаря их ученому разговору, я понял, что они не дворяне.
Дядя — явление импозантное. У него почти нет лба, и если кому-нибудь захочется разглядеть его глаза, ему придется взять увеличительное стекло; зато у него огромные щеки, и челюсти, и страшные усы. А так как вдобавок он большой и грузный, он всюду вызывает огромное уважение к себе. Это уважение возрастает, как только зазвучит его мощный, надтреснутый, медленный голос; с его манерой говорить вы тотчас познакомитесь.
Зато мой брат — это только дегенерировавший потомок знатных предков. Он похож на паутину, вертится постоянно как воробей; если дохнёшь на него, можешь его сдунуть. Он все время тараторит какую-то чушь из-за своего слабоумия и сильно косноязычен. В нем нет и намека на характер. Однако император его чрезмерно уважает и произвел в генералы.
Поговорив со мной, они удалились в соседнее помещение и вели там обо мне дебаты. Тихие, но я расслышал каждое слово; сегодня у меня уши как у осла.
— Господа, — сказал тонкий. — Болезнь его сиятельства загадочна, науке доселе не известна: однако, моя проницательность открыла ее причину, и с сегодняшнего дня психопатология обогатится новой болезнью, которую я тут же окрещу: Morbus sedatorius doctoris Trottelhundi. Дело в том, что несчастный страдает сидячей болезнью: ему постоянно непреодолимо хочется сесть, где бы он ни стоял, и он готов усесться хотя бы на раскаленные угли, как перед полицейскими он сел на мостовую — на кучу грязи, в ежевику, на пороге салона, и т. д.
— Одним словом, у него падучая! — вмешался в разговор дядя.
— О, ни в коем случае, ваше сиятельство. Эпилепсия принадлежит к болезням преимущественно соматическим, в то время как morbus sedatorius — чисто психическое явление; его, конечно, можно было бы в соответствии с исключительным, высокочтимым предложением вашего сиятельства, популярно назвать «сидючая», ура!
— Вот именно, у него падучая, — промямлил дядя.
— Прошу понять: падучая и сидючая болезни диаметрально отличаются друг от друга…
— Вот именно, разве я не говорю, что у него падучая?
— Но ведь так можно и за волосы схватиться! — вскричал вышедший из себя ученый и схватился за плешь.
— Это все тары-бары, — перебил их брат. — Он не самостоятелен, эй-эй! Собственные ноги — никакого характера — паутина — фук! Фук!
— Совершенно правильно, ваше сиятельство! — ласково обратился к нему доктор Троттельхунд. Его сиятельству действительно недостает равновесия характера; и здесь, безусловно, имеются предпосылки для его болезни; да! Меня осенила новая гениальная мысль: не только предпосылки, но и директивные причины: сознание психической нестабильности возбуждает в бедняге такое недоверие к себе, к своим физическим силам, что он вынужден сесть, где бы он ни находился.
— Короче, у него падучая! — дополнил дядя.
А затем во все вмешался толстый ученый:
— Однако, как вы объясняете, уважаемый коллега, сидячей болезнью все остальные манифестации болезни его сиятельства?
— Тотальным повреждением всей нервной системы, полностью конкомитирущим сидячую болезнь, которое, однако, не является изначальным эффисьянсом этих заболеваний, уважаемый коллега Бирштерн.
— Досточтимый коллега, при всем моем полном уважении к вашему уму, я обязан сказать, что вся ваша гипотеза достойна прямо-таки идиота. Один только термин ваш «sedatorius» не отважился бы придумать даже ученик второго класса гимназии, который не хотел бы провалиться по латинскому языку Моя в сто раз более уместна. Господа, наш больной страдает навязчивой идеей, что он четвероногое животное. Мне пока неясно, горилла ли это, теленок, собака, слон, или что-нибудь иное. Поэтому он больше всего любит сидеть на земле; поэтому он ночует в конюшнях, поэтому лает, поэтому он покусал полицейских и надавал им пинков; дабы подражать животным в поглощении пищи, он приказал сварить к обеду громадный котел бобов и овощей; для того, чтобы все его поведение полностью отвечало звериной грубости, он выкрикивает всюду непристойности!
— Ну вот, разве я не говорю, что у него падучая? — На некоторое время воцарилась тишина; никто не представлял себе, насколько дядя этим неслыханным упорством в своих изречениях всем импонирует и всех прямо пугает; но это он делал без всякого умысла, я думаю, что он делал это из-за полного отсутствия лба.
— Достопочтенный коллега Бирштерн, — воскликнул, наконец, доктор Троттельхунд дрожащим голосом. — При всем моем уважении к вашему уму, я должен провозгласить вас совершенным кретином. Например, известно, что его сиятельство выкрикивало, что он слон и немецкий император. Как вы объясните своей звериной гипотезой-то второе? Вы имеете смелость утверждать, что Его Величество — четвероногое животное? Или…
— Тары-бары! — тут, на счастье, запищал брат, а то они подрались бы. — Никакая болезнь, никаких собственных ног у него нет, эй, эй, фук! Он как белье по ветру, как воробей — фьють! Чик, чик-чирик, чик-чирик!
Хоть бы Бог прибрал тебя, воробей! Хорошенькому генералу вверил император жизни своих солдат!.. Но мне пора кончать, этот негодяй влил ртуть даже в мои руки, и строчки выскакивают с бумаги и скачут обратно в глаза как лучи Альдебарана, эй, эй! Я с удовольствием приписал бы еще что-нибудь остроумное — чуры-муры, тюмтюлум…
Ах, ах — покоя хочу, вечного покоя…
10 июля.
Сегодня я в первый раз вышел в сад санатория. Сегодня в первый раз пишу О, я до сих пор не знал, что, в сущности, солнце — это очаровательный юноша, и что эта серая земля — сказочная страна. Что лазурь и воздух больше опьяняют, чем вино! Что шелест листьев — это не что иное, как самый реальный, ласковый, предназначенный только для меня шепот любовных, шаловливо прячущихся за материальностью крошечных духов. Я не знал, что такое чувство свободы, желание лететь в бесконечность, или
