Поднять… Выстрелить…
– Гнезду нужно изучить тебя. На будущее… – сказал первый. – Не бойся.
Я не боялась. Мне стало все равно. Не знаю, кто эти существа, но никакой агрессии от них нет. И я, несущая смерть по приказу и без него, сейчас обязана смириться. Не испытывала этого чувства с детства, но сейчас оно вернулось.
И еще… Я чувствовала, что они разговаривают вслух только ради меня. Они сами могли обойтись без этого, они были связаны чем-то гораздо более совершенным, чем речь.
С ветки ближайшего куста, хлопнув крыльями и раскидывая вокруг снег, попыталась взлететь птица. Только попыталась – я почувствовала, как тонкий луч тепла метнулся от шара к ней. Так и не сложив крылья, птица комком провалилась вниз и упала в снег, нелепо вывернув шею.
– Мы не привлекаем к себе внимания, – сообщил идущий впереди.
Мне он это сказал? Птице? Всему враждебному миру вокруг? Одно Великое пламя знает. Я промолчала. Вот уж до птицы мне не было ни малейшего дела, а враги уходили все дальше и дальше, пока я теряла здесь время. Остатки снега осыпались с куста, и вновь наступила тишина, нарушаемая только нашими шагами.
– Здесь, – зайдя так далеко, чтобы нас никто не увидел от дороги, сказал первый.
Небольшая поляна в клетке густых зарослей. Снег не тронут, только цепочки треугольных птичьих следов и осыпавшиеся со стволов кусочки коры.
Я послушно встала в середине поляны. Никто мне не приказывал, никто не сказал ни слова, но я знала, что все делаю правильно. Так, как это нужно им.
Все трое вновь окружили меня, но гораздо теснее, чем на дороге. Почти касались меня шарами, почти упирались в грудь и плечи державшими их пальцами. Тепло в голове превратилось в жар, я чувствовала, что начинаю гореть странным внутренним пламенем – но не черным, которому поклонялась и которое принимала как благо.
Нет! Это пламя было чужим.
Оно выворачивало меня наизнанку, вытаскивало наружу самые дальние воспоминания. Чувства. Эмоции. Боль и страх. Удовольствие и сладость чужой смерти. Мучения. Сложности. Все, из чего я состояла долгие годы. Чем жила среди мертвых домов, уходивших слепыми провалами окон в небо. Среди убежищ, пахнувших хуже крысиных нор – чужой мочой, безнадежностью, похотью и бессилием. Среди людей, которых – на мой вкус – выжило слишком много.
– Нам нужно другое, – неожиданно сказал мне один из нелюдей. Я даже не поняла, кто именно: звук шел отовсюду, как брызги воды на мое горящее свечой существо.
– Ящерица… – прошептала я. – Бесхвостая ящерица.
После смерти отца, мною же и устроенной, я продержалась в убежище под заводом год. Жадно прислушивалась к любым слухам, пыталась говорить с очень редко, но приходившими извне людьми. Военными с Базы. Бродягами – зачастую совершенно сумасшедшими. Появившимися как раз в то время первыми сталкерами.
Последние сперва мало отличались от бродяг, просто были нормальными и шли зачем-то. С целью. Лекарства, патроны, оружие, взрывчатка, металл, компактные изделия предков. Все полезное, что нам осталось после Черного дня.
Потом сталкеры стали ходить группами, у них появилось добротное оружие, обмундирование, карты местности с отмеченными известными горячими пятнами. Расспрашивая их, я узнала, что город не кончается на юго-западном кладбище с одной стороны и парке с другой. Всем в убежище было все равно, а для меня это стало открытием.
Первым шагом прочь.
Дядя Виктор устроил на входе в убежище пост, вооружив сменных часовых купленными у военных автоматами и снабдив измерителем радиации. Прибор как-то назывался, научным словом, но под заводом хватало термина Измеритель. Все понимали, о чем речь.
Ко мне начал приставать Барон. Мерзкий на вид, прыщавый, в три раза старше меня на тот момент. Мама, которая после смерти отца жила по инерции, его привечала. То в гости пригласит, то возьмет меня с собой – не спрашивая, естественно, согласия – и тащит в дальний коридор, где Барон устроил свою мастерскую.
Однажды он пришел свататься. До этого я просто успевала убежать, когда он домогался, а здесь… Мать согласилась, что мне надо замуж. Продала, как ведро с грибами.
– Я тебе, Нинка, так скажу! – уже пьяный Барон налегал на угощение, не забывая подливать себе и матери настойку. – Девка у тебя ленивая, грязнуля, но я ее воспитаю. Буду ебать и кормить! Ну или наоборот.
Он громко заржал, а мне хотелось его зарезать. Прямо здесь и сейчас. Останавливало только одно: матери всю камеру залью кровью. Наши закутки так и назывались – камеры. Не комнатами же звать поделенный занавесками бетонный коридор под разбитым заводом.
– Барон, ну ты это… При девчонке-то… – вяло осаживала его мать, но он только больше распалялся.
– А чего не так, Нинка? Она блядует с детства, в подоле тебе несла, да не донесла, верно?
Мать, уже пьяная, еле видимая в свете масляной лампы – электричество было не про нашу честь, – кивала и вытирала губы рукавом.
– Вот я и говорю!..и кормить. Хозяйкой сделаю дуру твою. За неделю. Но чур сразу – будет жаловаться, что бью, не лезь! Мужик – он право имеет.
Я подумала тогда, что меня стошнит. Прямо на стол из старых досок. На лампу с мерцающим фитильком. На праздничную, бережно хранимую жестяную банку с давно просроченной, но не вздувшейся тушенкой.
На всю их дурацкую жизнь.
– Ну вот и договорились! – довольно крякнул Барон. – Витехе я скажу, что оженились, официально типа. Завтра пусть переезжает. Да и сама заходи, тяжело без мужика-то, да?
Он протянул руку и схватил мать за грудь. Она пьяно засмеялась в ответ, махнув рукой. Могла бы и в морду дать, есть за что…
Я передумала блевать, есть идея получше.
– А чего, муженек, до завтра-то ждать? Пошли сразу. Вещи мать принесет, у меня тех вещей – в одну сумку влезут.
Барон довольно засмеялся и, отпустив мать, перегнулся через стол ко мне, норовя сразу и облапить, и поцеловать. От него жутко воняло настойкой, пережженным железом и чем-то химическим вроде ацетона.
– Вот я знал, знал! Чего кобенилась, давно бы уже вставил! Пошли, женушка, я тебя научу, как надо.
Оставив мать дремать над остатками настойки и жилистым жестким мясом в банке, я накинула куртку и пошла за Бароном. Больше мать я никогда не видела, да и не хочу. Надеюсь, спилась она к Мертвому Богу и сдохла.
В центральном коридоре было светло. Одна из лампочек освещала его лучше, чем справился бы десяток таких коптилок, как в нашей камере. Часовой, бородатый старый Гришак, только подмигнул Барону и хотел было хлопнуть меня по заднице, когда мы шли мимо.
– Не балуй, Гришка! – пьяно шатаясь, мой непрошеный муж оперся о стену. – Жена она мне теперь! С
