– Шесан Уильямс, кончилась твоя безнаказанность, – говорю я. – Причинять боль ангелам – всегда плохая идея.
Я создаю образы пузырников, шесть штук, и натравливаю их на него.
Пузырники бросаются к нему и начинают кусать. Я знаю, что это только игра ума, но он будет испытывать реальный страх и реальную боль от каждого укуса. Когда они покончат с ним, все начнется заново, каждый раз свежий ад. В реальности лицо у Шесана безмятежное, он выглядит отдыхающим, спокойным. Его семья не тревожится.
Когда я возвращаюсь к себе в палату, меня ждет Аминат, собравшая мои вещи.
У меня есть трость на всякий случай, но я все равно ее использую. Представляю, как отбиваюсь ею от нападающих. Мне нужна такая трость с потайным клинком. Я бы его извлекал и чертил свои инициалы в воздухе. Был бы заправским рубакой.
– Бола хочет с тобой поговорить, – сообщает Аминат в машине.
– Хорошо, – отвечаю я. Я переживаю то чувство нереальности, которое знакомо и вам, если вы лежали в больнице. Окружающий мир кажется странным, к нему нужно привыкнуть.
– Ей очень плохо, – говорит Аминат.
– Наверное, ребенок вот-вот появится.
– Она… э-э-э… она потеряла ребенка.
– Прости, что? Как? Когда?
– Я тебе не говорила, потому что у тебя были свои проблемы. Она серьезно больна.
У меня сосет под ложечкой.
– Отвези меня к ней.
– Конечно. Забросим твои вещи домой…
– Нет. Сейчас, пожалуйста. Мне нужно увидеть ее сейчас.
Так странно видеть Болу с плоским животом.
Она дома, лежит на диване, укутанная, кожа обвисла. Она кажется старше, ни намека на былое дружелюбие. Рядом с ней пластиковый стакан с водой и соломинкой, через которую она время от времени пьет. Это детская соломинка с жизнерадостными цветочками, которая кажется неуместной.
– Я не понимаю, – говорю я.
– Садись, – говорит она. Голос у нее слабый, а слова даются с трудом.
Я сажусь на столик в центре, это невежливо, но стулья слишком далеко.
Я кашляла со дня парада. Кашель усиливался, потом появилась кровь. Ребенок… мне пришлось рожать. Это невыносимо.
Когда она делится этим со мной в ксеносфере, меня окатывает ее отчаяние, и вместе с тем – некоторый стыд. Болу не учили быть сенситивом, по крайней мере официально, как обучали меня в О45. Она скорее традиционная адептка, нашедшая свой путь методом проб и ошибок, и промышляла в периферийных городах и деревнях, пока ее не нашли банковские охотники за головами. Сильная. Интересно, какой бы она стала, если бы прошла обучение. Непрошеной волной накатывают ее образы и звуки. Она находится – или была где-то в ксеносфере – со своим мертвым мужем, Домиником.
Бола?..
Можно.
Хотя она так же доступна, как любой простой человек на улице, я все равно должен спросить разрешения. Она хочет, чтобы я это сделал, может, даже нуждается в этом. Из уважения я использую свой настоящий я-образ, не грифона.
Ее разум – разлагающийся храм. Пол из гниющего мяса, колонны сочатся слюной, слизью и гноем. Окна впускают желтушный свет: солнце, профильтрованное через желчь. Стекла сделаны из толченых почечных камней. Нет ни сидений, ни скамей, но несколько опухолевидных наростов принимают облик стульев. Они бугристые, но со впадинами, в которые может сесть человек. Алтаря нет, но на полу сидят две фигуры. Одна из них – я-образ Болы, какой она была в двадцать с небольшим. Позади нее сидит на корточках высокий худой мужчина, в котором я узнаю Доминика. Я вижу только верхнюю часть его головы, но его глаза следят за мной, недобро поблескивая. Его руки сжимают ее плечи. Рот Болы чуть приоткрыт, как будто она не успевает дышать с нужной скоростью, но я вижу, что ее грудь поднимается и опускается медленно.
Хватка Доминика – полная противоположность объятиям любимого.
– Доминик, верно? – спрашиваю я.
Он не отвечает, но продолжает следить, как я приближаюсь. Податливый мясной пол нервирует меня, но я заталкиваю любые признаки слабости подальше. Останавливаюсь перед ними, потом обхожу вокруг и понимаю, почему он не говорит. Его рот впился в ее спину, зубы погрузились в мускулы. Кровь медленно стекает вниз. Не знаю, что это значит, но для Болы – явно ничего хорошего.
– Отпусти ее, – говорю я.
Он не отвечает. И не двигается, хотя не сводит с меня глаз.
Я с силой бью его в висок. Его челюсти разжимаются, и Бола падает на пол. Он скалится и вскакивает, поворачиваясь ко мне. Его рот, нос и подбородок перепачканы кровью и соплями. Он похож на дикаря, но по сути остается человеком.
– Бола, воспоминание это, фантазия или вымысел, но оно зашло слишком далеко. Думаю, мне придется…
Делай, что должен, – отвечает она.
Доминик теряет ко мне интерес и возвращается к Боле. У нее на спине рана, соответствующая его зубам, но не верная анатомически. В ней пульсирует кровеносный сосуд, который я не опознаю, но через него утекает жизненная сила Болы или ее эквивалент в этом месте.
Я превращаюсь в грифона и погружаю клюв в шею Доминика. Хватаю его за бока передними лапами и взмахиваю крыльями. Мы взлетаем, Доминик пытается вырваться, истекая не кровью, но сукровицей. Я пинаю его задними лапами, разрывая плоть когтями. Взмываю под крышу храма, и роняю его, и ныряю следом, держась на растоянии тридцати сантиметров. Когда Доминик ударяется об пол, снова поднимаю его, но разворачиваю лицом к себе. На этот раз я рву когтями его живот и грудь. С хлюпаньем вываливаются органы. Он перестает биться и замирает. Его глаза гаснут.
Я ненадолго зависаю в воздухе, потом открываю глаза и возвращаюсь в комнату Болы. Она, кажется, уснула.
Спасибо… Так устала…
Отдыхай. Я выйду сам.
Аминат ждет меня.
– Что ты сделал? – спрашивает она.
– Что-то вроде экзорцизма, – говорю я.
– Она была одержима?
– Нет, она запуталась в собственных воспоминаниях. Что-то вроде мысленной петли, из которой не могла выбраться. Я разорвал петлю.
– Теперь ей станет лучше?
– Она вообще не должна была заболеть физически. Это никак не связано. – Я вспоминаю храм из гниющего мяса. – Не должно быть связано.
Что-то во всем этом меня беспокоит, но я не могу уловить что. Я устал, я сам только что из больницы. Прошу Аминат высадить меня у дома. Звоню Феми Алаагомеджи, но она не отвечает.
– Я проведаю тебя после работы, – говорит Аминат.
– Я не знаю, чем ты зарабатываешь на жизнь, – говорю я.
– Работаю с наркотиками, – отвечает она, поднимает руки, растопыривает пальцы и трясет ими, что должно внушать ужас. Целует меня и уезжает.
Моя квартира кажется заброшенной.
– Вторжения?
Пятисекундная задержка, и квартира отвечает:
– Не было.
– Сообщения?
– Не было.
– Музыка. Отис Реддинг.
Я раздеваюсь, ложусь на пол – только на минутку, но засыпаю.
Глава четырнадцатая. Неизвестное местоположение: 2055
Когда я волнуюсь, мой дар становится
