– А помнишь, как ты мне задвигал, что этого не может быть?
Слава взял у Дока из рук коньячный стакан, одним махом осушил до дна.
– Я и сейчас не верю. Может, снится?
Ущипнул мочку правого уха:
– Нет, всё веселее. Не снится. Теперь в самый раз кино снять да в нобелевский комитет отослать, давно они там такого не видали, придурки, – вечный двигатель и антигравитатор в одном флаконе!
– Слав, будь человечен, – отозвался, снова зажмурившись, Док, – им после такого кино психиатр потребуется. Чему ты радуешься?
– А то тебе непонятно?! – Слава опять вскочил. – Это же… это же новая эпоха!..
Док тяжело молчал. Коньяк, конечно, сделал свое дело – то ли доброе, то ли как, – но причина прострации была вовсе не в нем. В памяти всплыло лицо бабушки незадолго до последних дней, когда два инсульта, один за одним, навсегда лишили ее не только речи, но и разума. Тогда стояло сухое пыльное горячее лето семьдесят шестого. Док как раз закончил десятый, поступал в институт. В Сокольниках, буквально в четырех кварталах от дома, открылась американская выставка к двухсотлетию Соединенных Штатов. Проснувшись в половине шестого, уже без пяти Док был возле касс – но куда там! Ранняя очередь растянулась на добрый километр, если не полтора, и в павильоны удалось попасть лишь к полудню.
– Что ты сегодня сам не свой? – бабушка повернуло лицо со слепыми бельмами навстречу вернувшемуся внуку. После сбивчивого рассказа только вздохнула:
– Эх, молодость, молодость… Ни одно техническое достижение не сделало человека автоматически счастливым. Всё совсем наоборот. Почти каждое было повернуто так, чтобы усугубить несчастья. Мне в четырнадцатом было меньше, чем тебе сейчас. Отец повел нас с братом смотреть на аэропланы, один такой громадный был, «Илья Муромец». Я мечтала – вот бы прокатиться, да где там. Даже просто с земли увидеть, как он взмывает в небо, уже было за счастье. И что потом? – бабушка закашлялась. – А просто началась первая мировая, и с аэропланов на нас полетели бомбы. Дело не в технике, а в том, что здесь, – бабушка с трудом подняла сухонькую морщинистую кисть руки, обсыпанную бурыми пигментными пятнами, вытянула указательный палец и коснулась виска. – И еще здесь, – опустила руку, приложив раскрытую ладонь к сердцу.
– Ты представляешь, сколько можно заработать?! – переходя на громкий театральный шепот, вещал Слава. – Ты понимаешь, что установку у нас с руками оторвут?
– Именно так, Слав, – гладя его по седой всклокоченной шевелюре, тихо ответил Док. – Только сначала руки оторвут, а уж установка из них сама вывалится.
– Да ладно тебе, пессимист! – снова заорал Слава. – У нас вся разработка в головах! Без нас повторить нереально! Ничего они нам не сделают! Тут совсем другие деньги, ребята! Тут уж не шесть, все девять нулей после значащей, не меньше! А то и круче!..
Андрей слушал Славу с плохо скрываемым отвращением. Каждая фраза некрасиво хмельного обезумевшего старика отдавалась в лице Андрея напряженной гримасой, как от зубной боли.
На перелете из Дубая в Ларнаку соседом Андрея по бизнес-классу оказался молодой человек неприметной наружности. У Андрея вообще не было привычки вглядываться и уж тем более вслушиваться в случайных попутчиков – не потому что боялся нарушить чью-то прайвеси, а лишь поскольку знакомство со случайными во всех смыслах людьми не входило в его жизненные планы. Вот и на этот раз поначалу все было ровно так же. Пока самолет заводил двигатели и, монотонно подпрыгивая на стыках, катился по рулежке, русскоговорящий хлюпик, не удосужившийся даже кивнуть в ответ на приветствие Андрея, бесцеремонно трепался по мобильнику, задрав ноги на перегородку между салоном и помещением кухни-тамбура – дело происходило на первом ряду. От коротких носков с вышитыми на подголенках монограммами не воняло, и это радовало. Но, вынужденно наблюдая в полуметре от себя бравирующее биологическое существо, застывшее в причудливой позе оргазмирующей проститутки, Андрей решил исследовать экземпляр более детально.
Гаденыш был плюгав и вычурен. Плюгавость, понятно, досталась от папы с мамой, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Особенно растрогали Андрея прядь жиденьких волосюшек, беспомощно прилепленная к намечающейся ранней лысине, и здоровенный сопливый шнобель, требующий постоянного промокания носовым платком все с той же монограммой. Заклепки на джинсах, определенно выполненные из золота, вызвали разве что недоуменное удивление. Речь была вполне под стать. Мелькали имена, цифры, «роад-шоу» и «ай-пи-оу», веером разлетались «пи-эли» с «ебитдами», «пре-сидами» и «мультипликаторами» – то мягко, то быстро, то мелодично, то безразлично. И лишь однажды, остановив весь этот джаз, отчего-то внезапно изменившись в лице, существо с благоговейной – чуть ли не молитвенной – интонацией, страшным голосом просипело, втягивая воздух на вдохе:
– Да ты что-о-о… – И после паузы: – Да не, не-е-е, не может такого быть… Это же – деньги! Это – важно!..
Андрей с брезгливым содроганием представил, что же будет, когда установка, мерно гудящая в каком-то метре от него, попадет в лапы им – этим; таким же. Они ведь сразу поймут, на что набрели. У них все отлично с мозгами. Ай-кью бьет ключом. Всё бы ничего, разве что на месте совести и чести – изолиния, на месте этики – дыра, а то и вовсе «инста». Отберут, сожрут – и не подавятся. Люди… нет, не люди! Целлулоид. Манекены.
Обмякший Слава, привалившись к плечу Дока, тихо дремал. От его дыхания едва ощутимо тянуло ацетоном. Нельзя старику столько пить, подумал Док, это плохо кончится. А с другой стороны, что ему можно?! Я же – я, никто другой! – втянул его в историю. Денег у старика было вполне себе и без моих посулов. Сидел бы сейчас в своем ближнеподмосковном Кокошкино в трехэтажном уродском новорусском недозамке с баней и бассейном, детишек с коленей отлеплял, да с молодухой чаи гонял – разве он не заслужил? Его дней-то – сколько их вообще осталось, а? У него – что, какой-то долг? Перед кем? Передо мной? Перед страной? А может, вообще перед цивилизацией?! Да нет у него никакого долга. Ты это все придумал себе; ты и никто другой. А Слава просто согласился. Не остался в стороне. Не смог отказать. Не смог отказаться. Ты же знал его тайную кнопку! Кнопку, нажатию какой он не в силах сопротивляться: страсть к знанию и истине. И именно ты, подлец, на нее нажал. Знал ведь, что после этого будет. Но не остановился. Не пожалел. Нажал. И Слава поехал. Всё бросил и поехал. Поторговался, конечно, для приличия – как без этого. Но ведь ты, сволочь, знал: он бы и без денег поехал.
