Она хотела возразить, отказаться, но не могла, делая всё, что он приказывал. Она держалась из последних сил, продлевая их обоюдное удовольствие. Целовала до тех пор, пока не начинали саднить губы. Кричала, когда он просил не сдерживаться, и рвано, беспорядочно задыхалась ему в губы, когда он закрывал их поцелуем.
Таню до глубины души потрясло то, с каким восторгом и волнением Глеб любил её тело, то, как менялось выражение его красивого лица в моменты, когда он терял себя. Ей никогда не забыть его судорожного шёпота, когда он рассказывал девушке о том, сколько лет мечтал об этом; как он дышал неровно и часто; как в его глазах цвета пасмурного зимнего неба отражался её силуэт. Он пьянил своей пылкостью, силой, тёмной тягой к тому, чтобы доводить её до самого края, где удовольствие и боль переплетались так тесно, что Таня всерьёз опасалась сойти с ума.
Но если бы кто-то попытался помешать им, она первая выпустила бы из перстня красную искру.
И когда свежее дыхание утра коснулось их лиц, они лежали рядом, переплетя руки и ноги, бессильные, но всё ещё жаждущие друг друга. Взгляд Тани зацепился за правое бедро мужчины: в сизых предрассветных сумерках на нём отчетливо был виден короткий неровный шрам. У девушки перехватило дыхание — она знала, что за рана была здесь прежде.
Заметив направление её взгляда, Глеб усмехнулся:
— Когда я только встал на ноги после травмы, тут же упал, как подкошенный. Ленка успела меня подхватить, иначе я разбил бы свою дурную голову об пол.
— Долго ты восстанавливался? — прошептала Таня.
— Около месяца, — пожал он плечами. — Потом ещё какое-то время хромал, вот когда моя старая трость пригодилась бы по назначению.
Он улыбнулся, стараясь перевести всё в шутку, но девушка по-прежнему серьёзно смотрела ему в глаза. Чувство вины, терзавшее её всё то время, что она не знала о судьбе Глеба, и раскрывшееся во всей красе теперь, мучило Таню.
— Я думала о тебе, — тихо призналась она, сжимая его пальцы. — Вспоминала против воли, злилась на себя, запрещала даже мысленно произносить твоё имя, но ты всё равно приходил, проникал в мои сны, беспокоил меня, и я ничего не могла поделать.
Бейбарсов склонился, приник губами к её ладони, а она прижалась к его взлохмаченной макушке, втягивая носом запах, который давно уже преследовал её: тонкий, едва ощутимый аромат одеколона и терпкий, вяжущий — самого Глеба. Запах, ставший самым желанным, самым родным.
Таня не заметила, как забылась тревожным, коротким сном-воспоминанием.
Она вновь оказалась в продуваемой всеми ветрами будке у железной дороги. Оглянувшись, девушка резко дёрнула занавеску, уже зная, что увидит за ней. Там, на узкой койке, лицом к потолку, лежал Глеб. Его лицо было худым настолько, что выделялись кости черепа. Таня с отчаянным криком бросилась к нему и успела заметить, как в последний раз в тёмных зрачках некромага вспыхнул счастливый огонёк. Вспыхнул — и тут же погас, забирая с собой его жизнь.
Рывком проснувшись, ещё находясь на грани между кошмаром и реальностью, Таня разрыдалась. Глеб, испуганно поднявшись, схватил её за плечи, что-то спрашивал, встряхивал. А она смотрела в его глаза, теперь уже серые, стальные, полные жизни и немного — тревоги за неё, и ей было страшно, невыносимо страшно, когда она думала о том, что жуткая рана на его ноге могла никогда не зажить. Она ширилась бы, поглощая всё больше живых клеток, росла и росла, пока всё его тело не превратилось бы в одну гноящуюся рану, и тогда он перестал бы существовать. Он стал бы всем тем, что олицетворял его прежний тёмный дар: холод, тлен, разложение, прах.
Нечеловеческий ужас спазмом охватил её всю, когда Таня представила, что Глеб мог исчезнуть навсегда. Умереть. Ничего не осталось бы от того наглого юноши с печально-кривой ухмылкой, который целовал её под дождём во дворе Магфорда. И эта мысль определила всё.
Таня не могла представить себе мир, в котором не было бы Глеба. Она не хотела знать этот мир, не хотела иметь с ним ничего общего.
Сила, — странная, таинственная и невыносимая, заставлявшая предпочитать его счастье, его жизнь, его благополучие всему остальному — наконец, расправила крылья в душе Тани, заняв собой всё место.
Сила, имя которой девушка, в конце концов, смогла назвать, прошептать едва слышно сквозь рыдания, а потом выкрикнуть в лицо тому, кто был её хозяином.
Она любила, и Глеб, наконец, услышал это.
***
Если ещё несколько часов назад Таня колебалась, думая о том, стоит ли всё же долететь до Ваньки и объясниться с ним, то после произошедшего поняла чётко и ясно: нет. Она не готова прямо сейчас к серьёзному разговору, слишком много накопилась у неё на душе, слишком она переполнена всем произошедшим за последние сутки. Ей нужно время, чтобы успокоиться, чтобы разложить по полочкам свои мысли и чувства, чтобы представить перед Ванькой спокойной и собранной. Готовой причинить ему боль, поняла Таня, и от этого ей стало горько: она по-прежнему любила этого маечника. Иначе, чем Глеба, но мысль о том, что она сделает Ваньку несчастным, по-прежнему мучила девушку.
И было ещё кое-что: какое-то смутное ощущение, симбиоз интуиции и предвидения, говорило Тане, что время для их с Валялкиным встречи ещё не настало. И девушка решила просто довериться своему чутью. Поэтому, едва солнце раскинуло над Алтайскими горами свои золотистые крылья, чёрная ступа и контрабас взмыли в небо и взяли курс на Буян.
Молодые люди останавливались всего раз, чтобы перевести дух и ополоснуть горло. Когда Глеб, выпрыгнув из ступы, потянулся к Тане за поцелуем, она со смехом накрыла его губы ладонью и покачала головой. Девушка знала, что, если они начнут целоваться, то вернутся в Тибидохс поздно ночью, а время играло против них. Поэтому следующую попытку Бейбарсова она прервала уже более жёстко, окатив его водой из небольшой речушки.
И всё равно полёт обратно занял у них больше времени, чем Таня рассчитывала, поэтому на остров они прибыли, когда его уже обнимал ранний вечер. Приземлившись на крыше Башни Привидений, они не стали даже заходить переодеваться, а сразу направились в кабинет главы Тибидохса.
Старый маг встретил их на пороге проницательно-внимательным взглядом, и Таня вдруг отчего-то смущённо зарделась, как будто академик мог каким-то образом узнать, что она вытворяла этой ночью. Но её смущение отошло на второй план, когда Глеб выложил на стол найденный ларчик и открыл крышку.
Сарданапал молча изучил пергамент и откинулся на спинку кресла. Его непослушные усы были скреплены сзади
