В поезде по-прежнему царила роскошь – все эти ковры, панели красного дерева, вазы с цветами, драгоценные поручни и какой-то особый, шикарный, дорогой полумрак, словно над ним специально работали профессиональные постановщики света, развешивали тусклые лампы не наобум, а точно, в нужных местах.
Агата не стала морочить мне голову, сразу вышла навстречу, высокая, статная, черноглазая, такая ослепительно красивая, что впору сдаться без боя, рухнуть ей в ноги: «Делай, что хочешь, таким красивым всё можно». Но я, конечно, не рухнул. Какая разница, красивый у тебя враг, или нет.
– Как я рада, что ты вернулся! – сказала Агата. И улыбнулась так криво, словно играла в очень плохом кино, где злодеи, согласно режиссёрскому замыслу, должны говорить приятные вещи только с искажённым ложью специальным злодейским лицом.
Никакого режиссёра, разумеется, не было, а всё-таки я его вечный должник, потому что когда Агата подошла совсем близко и протянула руки, чтобы заключить меня в объятия, я, впечатлённый её гримасой, инстинктивно отпрянул назад. Вагон качнулся, дернувшись на повороте, так резко, что мы оба не смогли устоять на ногах, только я в последний момент ухватился за поручень, а Агата, двигаясь по инерции, упала на четвереньки, из длинного рукава позолоченного халата вылетел какой-то предмет, блеснул в тусклом свете. Я, поневоле искушённый в уличных драках – когда крепко дружишь с заместителем начальника Столичной полиции, технически невозможно в них время от времени не влипать – сперва наступил на предмет ногой, а уже потом понял, что это нож, и почти рассмеялся: боже, какая глупость! Она что, хотела меня зарезать? Вот просто зарезать ножом? Призрачным иллюзорным ножом зарезать в своём смертном сне того, по чьей милости он продолжается? Что, правда? И это происходит не в каком-то глупом кино, а со мной?
– Хренассе, как ты мне рада, – сказал я Агате. Взял нож, не глядя, выкинул его в открытое окно, за которым сейчас не было ни вымышленных городов, ни лесов, ни полей, ни даже ночного неба со звёздами, одна только первозданная тьма.
Вместо ответа Агата расплакалась, как ребёнок, у которого отобрали игрушку. «Нет! – бормотала она сквозь слёзы, – нет! Я же хотела, я же просила, чтобы у меня получилось! Так нечестно! Я не хочу!»
Я смотрел на эту горе-убийцу и сам чуть не плакал. Потому что, мать её за ногу, так нельзя. Нельзя быть такой несчастной беспомощной дурой, когда у тебя есть невероятная жизнь после смерти, бесконечное путешествие, сотни выдуманных волшебных миров и впереди – вечность, не вечность, но что-то вроде неё.
– Я не хотела тебя убивать, – сквозь слёзы сказала Агата. – А даже если хотела, всё равно заранее знала, что не получится. А нож взяла специально, чтобы ты понял, что натворил. До какого отчаяния меня довёл, когда отказался от своей великой судьбы! И мне не оставил шансов. Вместе мы бы всё на свете смогли. А теперь ничего не будет. Но и ты долго не проживёшь, не надейся. Тот, кто испугался своего предназначения, не нужен Вселенной. И вообще никому.
– Может быть, – легко согласился я. – Пока не попробуешь, не узнаешь. Время покажет, кому я стану не нужен и сколько проживу. А пока давай хоть подняться тебе помогу.
– Не хочу! – закричала Агата. – Не хочу, чтобы ты ко мне прикасался!
– Ладно, – кивнул я. – Как скажешь.
Ради её спокойствия даже отступил на пару шагов.
– Ты мне не поможешь? – возмутилась она. – Даже руку не протянешь? Ну ты и свинья!
Я только плечами пожал. Не хотелось с ней спорить ещё и об этом. Отвернулся к окну, за которым по-прежнему ничего не было, только тьма. Спросил:
– Это ты нарочно устроила, чтобы я ничего за окнами не увидел? Или случайно совпало?
– Мои миры сами выбирают, когда появиться, – буркнула Агата. – Они не хотят показываться тебе.
– Имеют полное право, – откликнулся я.
Агата наконец поднялась. Я обернулся, равнодушно прикидывая: сколько ножей у неё ещё в рукавах? Или в карманах. Или просто в воображении, готовых овеществиться в любой момент? Интересно, а можно иллюзорным ножом взаправду меня зарезать? По идее, должно быть, можно. Я же вот прямо сейчас держусь за яшмовый поручень, холодный и твёрдый. И нож должен быть такой же холодный и твёрдый. И острый. Так что почему бы и нет.
Но Агата не стала на меня нападать. Подошла, встала рядом. Сказала неожиданно спокойно и даже мягко:
– Ты не представляешь, как я на самом деле соскучилась. И как мне жаль. Я же люблю тебя больше жизни… ладно, не больше. Как саму жизнь. Ты и есть моя жизнь. Когда я раньше так говорила, на этом месте ты обязательно думал: «Причём сугубо технически». Ты циничная подлая тварь. Но ты по-своему прав, технически тоже. Ты подарил мне новую жизнь, и я долго была за это тебе благодарна. Так долго, сколько могла. Но ничего нельзя делать наполовину. Тогда лучше вовсе не начинать. А ты начал и бросил. Остановился. Передумал. Пожалел себя. Ты трус и предатель. Но я так сильно люблю тебя, дурака, что дам ещё один шанс. Оставайся со мной! Если ты останешься, я больше никого пальцем не трону. Ни капли силы у других людей не возьму. А если сбежишь, пожалеешь. Все вокруг пожалеют, что ты от меня сбежал! А мне будет даже лучше, чем с тобой. Я нашла, откуда брать силу. У детей её в сто раз больше, чем у вас, скучных взрослых утырков. И в сто раз больше искренней, бескорыстной любви…
– Да, – перебил её я, – это я уже понял.
– Что ты понял? – закричала Агата. – Что ты вообще способен понять?
– Что ты добралась до детей.
– А, дошло наконец-то, – усмехнулась Агата. – Для человека, который считается якобы волшебным магическим сыщиком, ты удивительный тугодум.
– Есть такое дело, – согласился я. – Сам поражаюсь, как меня ещё не попёрли со службы. А что, ты уже много детишек успела очаровать?
– Больше, чем ты можешь представить! – выпалила Агата. С таким отчаянием, что я сразу понял: ещё даже толком не начала. И хвала магистрам, что так, конечно. Но это не означает, что можно и дальше тянуть и откладывать. К сожалению, больше нельзя.
– Уговаривать тебя оставить людей в покое бесполезно, это я уже понял, – сказал я. – Ладно, не буду…
– Я же сказала! – перебила меня Агата. – Я всех согласна поменять на тебя! Даже детей, хотя очень
