– Давай, давай, малыш! – подбадривали они его. – Задай жару этим шлюхам!
И вдруг все закончилось. Странное тепло схлынуло, и Генриха затошнило от красных губ, бабьего запаха, мясистых грудей темноволосой.
– Ой-ой, – воскликнула она. – Что это такое случилось? Наш жеребчик сдулся!
Грудастая потянулась к его промежности, но Генрих отбросил ее руку и сумел высвободиться от хватки обеих шлюх. Дрожа, он натянул штаны и, насколько мог, привел одежду в порядок. При этом он слышал, что кричит, но собственный голос доносился до него будто со стороны:
– Оставьте меня в покое, грязные блудницы!
Он бросился бегом из комнаты, метнулся через зал харчевни и, слепой от слез, все еще будто слыша насмешливый хохот баб и Долговязого Берчи, помчался домой, словно за ним гнался сам дьявол.
Глава 32
Селеста, середина апреля 1485 года
После повечерия настало время тишины, и даже конверзы[116], выполнявшие работы в монастыре, должны были соблюдать молчание.
Генрих всегда радовался этому времени дня, приносящему покой. Обычно он на два-три часа либо удалялся в свой кабинет, либо сидел в монастырской библиотеке, читая или делая заметки с бокалом красного вина.
Сегодня он предпочел укрыться в своей комнате, надеясь избежать любого общества, в том числе брата Мартина, любившего проводить часы тишины в библиотеке. Покашливания или шороха пера его собратьев было бы достаточно, чтобы отвлечь приора от записи собственных мыслей. Дело в том, что еще в начале лета он хотел отправиться в Рим и представить столь благосклонно отнесшемуся к нему папе Иннокентию свой план по созданию отдельного ордена, чьей задачей станет борьба с ведьмами. А чтобы добиться папского благословения, нужно было подготовить весомые аргументы. В конце концов, успехи в Констанцской епархии были лишь каплей в море. Нужно привлечь пристальнейшее внимание понтифика к проблеме ведовства! Еще слишком многие преграды Генриху предстояло преодолеть на своем пути, ведь его видению противились как некоторые епископы, так и светские власти.
Крамер беспокойно сновал по кабинету, время от времени подходя к пюпитру, записывая одно предложение и тут же вычеркивая его. Затем он отхлебывал вина, писал снова… «Лучше всего поехать в Рим чуть раньше, – устало подумал он. – И по дороге проверить, все ли в порядке в Тироле». От собратьев по ордену, живших в этой церковной провинции, Генрих знал, что там кишмя кишат ведьмы и колдуны.
– Ха! – воскликнул он, нарушая воцарившуюся в комнате тишину, и тихо забормотал себе под нос: – Вы обо мне еще услышите, вы все, сомневающиеся! И ты, Якоб Шпренгер! Никто больше не посмеет становиться на моем пути, с моими полномочиями, дарованными буллой о ведовстве! Никто не посмеет перечить мне теперь, когда понтифик на моей стороне! А кто из вас станет отрицать существование ведовского заговора, сам вскоре будет прозван еретиком!
Вновь подойдя к своим записям, Крамер вдруг осознал, что написал какую-то несуразицу. Ему просто не удавалось собраться с мыслями и четко сформулировать свои намерения. Быть может, ему не шло на пользу и крепкое вино, которым он начал наслаждаться еще за ужином.
К сожалению, то же самое происходило и вчера, и позавчера.
Господь Всемогущий, нельзя ему было поддаваться искушению и видеться с Сюзанной! Он чуть ли не силой заставил брата Мартина отвести его к старику Миттнахту, чтобы поздравить того с благополучным выздоровлением, хотя Генриху и не было дела до здоровья этого человека. Но он ничего не мог с собой поделать, ему непременно нужно было увидеть Сюзанну после того, как он повстречал ее на гончарном рынке. Ее отстраненная сдержанность в доме Миттнахта что-то задела в нем, более того, разожгла в нем неугасимое пламя.
А потом он случайно встретил ее с отцом три дня назад у городских ворот. Миттнахт тут же радостно поведал ему, что они возвращаются из Страсбурга. Мол, они гостили в доме купца Симона Зайденштикера, очень приятного человека – о таком женихе для дочери любой отец может только мечтать, как заявил Бертольд.
В чудесном новом наряде, с заколкой-цветком в золотистых волосах, Сюзанна предстала перед Крамером во всей своей чарующей красе. В тот миг у Генриха перехватило дыхание от одной мысли о том, что уже вскоре этот страсбургский купец сможет дотронуться до ее юного нежного тела, будет обладать ею.
И с тех пор ему не было покоя. Вот уже три дня как его влекло в город, где он бродил по улицам, точно бездомный пес в поисках еды. Он толкался на рынке среди замужних дам и служанок, шатался по переулкам за дубильнями, но так и не решился войти в Гензегэсхен. И если бы монаху не удалось вовремя остановиться, он бы истуканом проторчал в воскресенье после службы у выхода из церкви Святого Георгия. Наверное, ему повезло, что он так ее и не встретил.
Тяжело дыша, приор схватился за горло и распахнул окно – ему не хватало воздуха. Ночь выдалась прохладная и звездная. Решившись, Крамер сорвал с крючка ключ от боковых ворот монастыря – такой ключ был только у него самого, у брата Клауса и у субприора. Набросив накидку с капюшоном, он поспешно вышел в тишину ночи.
– … peccavi nimis cogitatione, verbo et opere: mea culpa!
Плеть со свистом взрезала воздух.
– Mea culpa!
Последовало еще два удара.
– Mea maxima culpa![117]
И вновь кожаные ремни плети обрушились на голую спину Генриха. Вот уже в третий раз он произносил слова покаянной молитвы за запертой дверью своей спальни в кромешной темноте. Но только когда он почувствовал, как под ударами ремней кожа на спине лопнула, Крамер опустил плеть.
Монах со стоном выпрямился. Хотя он столь мужественно держался много лет, теперь он не мог совладать со своей похотью. И глубоко презирал себя за это. С тех пор как он стал настоятелем этого монастыря, Генрих не позволял себе такого. Не ускользал тайком за монастырские стены к какой-то из этих готовых отдаться ему блудниц, обладавших над родом мужским еще большей властью, чем обычные женщины. А власть эта зиждилась на том, что они невозбранно обнажали груди и развратно приоткрывали уста. Искушали богобоязненных мужчин безграничным сладострастием, пока даже сильнейшие не покорялись их чарам.
И снова с его губ сорвался стон. О да, демонам подвластны чресла мужские, и брату Генриху то было ведомо, как никому иному. Инквизитор и верный
