Бэрроу не припоминал, чтобы когда-то видел столь поразительную форму – почти целиком черная с легким оттенком серого. Уилф в ней походил на крота, которому причесали шерстку.
– Не то слово. Рад видеть тебя счастливым, Уилф.
– Ты не представляешь, как это здорово – вновь чувствовать себя счастливым. Снова в упряжке, а? – Он радостно засмеялся словно ребенок. – Чудесно!
– Да, – спокойно сказал Бэрроу.
Фрэнк перевел взгляд на Карлтона, но тот смотрел на станционного смотрителя со странным выражением лица, как если бы разбил яйцо и обнаружил в нем любимого игрушечного солдатика, которого потерял в пять лет.
– Ты был очень удручен, когда эту ветку закрыли и сняли рельсы, – продолжил Бэрроу.
Уилф нахмурился.
– Да уж, кошмарный был день.
– Ужасно наблюдать, как рушится жизнь твоего друга. Но мы все морально тебя поддерживали. Ты же знаешь.
– Да, все были очень добры.
– Именно. Мы все очень расстроились, когда ты повесился на мосту.
– Ага, – задумчиво ответил Уилф, но тут же просиял. – Как бы то ни было, у меня много дел. Сегодня вечером прибывает поезд. Нужно подготовить станцию к приезду гостей. Хорошего дня, Фрэнк, Джо. Заглядывайте на чашечку чая, когда я буду не так занят.
С этими словами Уилф развернулся и двинулся обратно вдоль платформы, остановился на мгновение, чтобы помахать им, а затем скрылся в своей комнате.
– О Боже, – прошептал Карлтон. – О Боже, Боже, Боже.
– Не богохульствуй. Кроме того, сомневаюсь, что Бог приложил к этому руку.
– Но, но… – Карлтон указал на закрытую дверь. – Он умер.
– Знаю. Должен заметить, выглядит он вполне здоровым.
– Мы же снимали его с моста, – продолжил Карлтон, а Бэрроу взял его под руку и повел прочь. – Мы его похоронили. Ты ведь тоже там был.
Карлтон подыскивал слова, чтобы как можно точнее выразить свое понимание смерти, ее необратимости.
– Мы цветы возложили, – бормотал он.
– Да, я там был. Мы все присутствовали. Уилфа все любили. Полагаю, он не знает, что десять лет назад станцию случайно сжег какой-то бродяга.
Бэрроу остановился возле табло с расписанием. На стенде висел один-единственный яркий плакат:
«Прибытие сегодня! Бродячий цирк братьев Кабал! Приходите и поражайтесь!»
– Меня вы уже поразили, – мрачно заметил Бэрроу, после чего повел бормочущего Карлтона к себе домой, где заварил ему чашку крепкого чая.
Гудки раздались с наступлением сумерек. Гнетущий печальный звук эхом разносился по холмам, отчего по спине бежали мурашки. В некотором роде ощущение было приятным. Не созваниваясь и не сговариваясь, весь город собрался возле станции, которая еще двадцать четыре часа назад представляла собой лишь груду почерневших кирпичей и обугленных балок. Сбиваясь в группки, горожане ждали. Гудки все приближались, в их мелодию вплеталось ритмичное басовитое фырканье и механическое клацанье металла о металл. Кто-то в толпе первым увидел дым и молча поднял руку, указывая в том направлении. Поднимающиеся в воздух клубы пара были все ближе и ближе. Люди не знали, бежать им или ждать, но в итоге оставались на месте, так как для этого не требовалось особых усилий.
И вот состав появился – гигантское стальное чудовище, пышущее огнем. Словно из костров, на которых сжигали ведьм и мучеников, из трубы вылетали искры и кружили на фоне темного неба, напоминая рубины на темно-синей парче. Словно вой огромного хищника, нашедшего свою добычу, раздался свисток локомотива. Гудки зазвучали еще громче и слились в ужасную нестройную мелодию, исполняемую на каллиопе в пятом вагоне. Под эти звуки вращались и покачивались скелеты, исполняя танец смерти.
Поезд подъехал к станции и окутал всю платформу дымом, отчего люди бросились врассыпную. Двигатель издал звук, который Бэрроу показался презрительным «Ха!».
Однако больше ничего не произошло. Каллиопа доиграла мелодию, медленно пыхтел двигатель – и все. Несколько смельчаков подошли ближе к кабине. Внезапно из тени вырвалось пугало и, маниакально ухмыляясь, принялось махать собравшимся. Смельчаки тут же порешили, что лучше бы держаться подальше, а при первой же возможности сменить исподнее. Страшилу явно создавали не просто, чтобы отпугивать птиц: на нем красовался грязный, местами подпаленный комбинезон и кепка а-ля Кейси Джонс, которая знавала лучшие времена. На кепке имелось большое пятно, которое запросто могло оказаться давно засохшей кровью. Лицо пугала было своеобразной пародией на человеческое – белый клоунский грим, похоже, закрепили несколькими слоями лака. Толпа только привыкла к первому страшиле и уже могла смотреть на него, не опасаясь, что содержимое желудка запросится наружу, как из кабины выскочило второе пугало и принялось махать. Оно явно должно было выглядеть толще, только вот вес распределялся неправильно. Казалось, будто в его комбинезон набили скомканных газет. На лице второго пугала сияла такая же неискренняя и маниакальная улыбка, покрытая слоем шеллака. Хуже того, на левой руке пугала – той, что приветственно махала, – была перчатка, но между ней и манжетой четко виднелась белая кость.
Стоящий рядом с Бэрроу мальчик спросил у мамы:
– Мам, можно мне пойти в цирк?
Произнес он это таким тоном, каким обычно спрашивают, нужно ли мне идти к зубному.
Глаза матери неотрывно смотрели на фигуры в кабине машиниста, плотно сжатые губы ни на секунду не смягчились.
– Конечно, нет, – отвечала она.
– Ну, мам, – канючил мальчик странным голосом: он одновременно и жаловался, и выражал облегчение.
Внезапно все внимание публики привлек один из последних вагонов. Из него на платформу спустились двое прилично одетых мужчин. Они направились вдоль путей, оживленно о чем-то беседуя. По мере того как они приближались, можно было расслышать обрывки фраз.
– …морально разлагаешься…
– …не читай мне нотаций…
– …лечение хуже самой болезни…
– …еще два дня…
Иоганн Кабал остановился и сурово посмотрел на брата:
– Все, о чем я прошу, это еще пару дней подержать в узде свои моральные принципы. Неужели это так много?
– Не знаю, зачем я вообще на это согласился. Мне казалось, не может быть ничего хуже, чем восемь лет вместе с Друинами, но последний год?.. Если бы только наши родители были живы…
– Ну, они мертвы, и в их завещании ничего не было сказано о твоем праве накладывать вето на любое мое решение.
Некромант ожидал остроумной реплики в ответ, но этого не произошло – Хорст как раз заметил собравшихся вокруг зрителей.
– Иоганн, мы не одни.
На лице Кабала возникла гримаса удивления, и он взглянул на горожан. Затем губы некроманта слегка дернулись в подобии улыбки. Где-то скисла крынка молока.
– Не волнуйся. Их развлекали Деннис и Дензил, – Хорст рассмеялся.
Кабал нахмурился. За последние месяцы его попытки сохранить Денниса и Дензила стали все более отчаянными. От навыков похоронных дел мастера он плавно переключился на искусство таксидермии, а затем и вовсе стал прибегать к приемам плотника. У Кабала выдалась тяжелая ночь, когда он впервые использовал лак и плавкую проволоку.
