Эбен засунул руки в карманы и принялся раскачиваться с пяток на носки.
– Я полагаю, что наш юный друг не впечатлился.
– По правде говоря, нет. Он тут же натянул тетиву лука и выстрелил одной из своих золотых стрел, угодив Аполлону прямо в сердце, и бог без памяти влюбился в нимфу. В юную, и до боли красивую, Дафну.
Эбен без труда мог представить себе этот момент.
– Повезло Аполлону.
– Вы забываете, что это греческий миф, ваша светлость, – поддразнила она. – В них никому не везёт.
– Только не говори, что малыш выстрелил ещё раз.
Она рассмеялась, и он сжал кулаки, чтобы не схватить её в объятия и не зацеловать, пробуя этот звук на вкус.
– Без преувеличения, – ответила она. – Пока Аполлон стоял, затаив дыхание, сбитый с ног красотой Дафны и своей почти нестерпимой любовью, Эрос взялся за вторую стрелу, на этот раз свинцовую.
Чувствуя себя неловко, Эбен обнаружил, что не может дышать, заворожённый красотой девушки, стоявшей перед ним, и её историей.
– Свинцовая стрела угодила в цель, и Дафна воспылала страстной ненавистью к Апполону.
Эбен негромко выругался, но Джек услышала его и кивнула.
– Именно. С тех пор, Аполлон преследовал женщину, которую любил, Дафна бежала от мужчины, которого ненавидела. А Эрос злорадствовал, ибо он доказал свою силу. – Она умолкла, а потом добавила: – Говорят, что если ты встанешь в арке на Наксосе, тебя ждёт та же участь, что Аполлона и Дафну. Ты рискуешь оказаться поражённым одной из стрел Эроса.
– Золотой или свинцовой?
Она покачала головой.
– Этого предсказать невозможно. Ты должен рискнуть. Сдаться на милость любви или ненависти. Двум самым ярким чувствам рода человеческого.
– А ты? Сдалась на милость чувств?
Она повернулась и взглянула на него своими ясными и прекрасными глазами.
– Да.
– И? Стрела оказалась золотой или свинцовой?
Она снова протянула руку, чтобы коснуться падающих снежинок. Потом тихо проговорила:
– Я надеялась на свинцовую.
Это признание поразило Эбена, словно стрела, про которую она говорила.
– Надежды сбылись?
Она покачала головой. Его дыхание стало отрывистым. Теперь они уже вернулись в Англию. В Лондон. И говорили об Эбене.
– И о чём же ты думала внутри той арки?
Она продолжала сосредоточенно разглядывать крупные снежинки, которые падали ей в руку и тут же таяли. Становясь частью её. Господи. Он завидовал снегу, Греции, кошкам и древней арке, которая стала свидетельницей того, как ветер неистово трепал волосы и юбки Джек.
– Я думала о том же, о чём и всегда, куда бы мы ни отправились. – Она сделала паузу, а потом тихо добавила: – Каждый раз, когда мы видели что-то красивое. Или волшебное. Или первозданное. Или несовершенное.
Он подошёл к ней поближе, Джек подняла на него свой ясный и искренний взор. Он коснулся пальцами её порозовевшей от холода щеки.
– О чём же?
Она прикрыла глаза, и на её ресницы упала снежинка. Его загипнотизировала эта маленькая белая крупинка, чей вес, казалось, не давал Джек открыть глаза.
– Я думала о тебе. Я думала о тебе и вернулась домой, – прошептала она.
Эбен поцеловал её мягкие полные губы, упавшую на них снежинку и сорвавшиеся слова, задержавшись ровно настолько, чтобы ощутить вкус прохладной влаги, опалив её горячим дыханием. Когда он оторвался от её рта и открыл глаза, то обнаружил, что она снова смотрит на него полными слёз глазами.
– Я так скучала по тебе, – повторила она. – Каждую минуту.
Эти слова сломали его самообладание. Он прижался лбом к её лбу и прошептал:
– Но не так, как я скучал по тебе. Как по воздуху. По зною.
Она сделала глубокий вдох и с трудом выдохнула. Он услышал дрожь, увидел, как затрепетал пар от её дыхания на морозном воздухе. А потом потянулся к ней, отчаянно желая снова поцеловать, обнять, согреть. Сделать своей.
Он притянул Джек к себе, как делал сотни раз до сего момента, тысячи, если считать его сны, и она прижалась к нему в ответ, её пальцы зарылись в его волосы, покрытые снегом. Эбен снова завладел её ртом, грубо и горячо целуя. Так, как хотел поцеловать последние двадцать четыре часа. Чтобы оставить на ней свой след. Оставить этот след на них обоих.
Она принадлежала ему.
И принадлежала с самого начала. Поражённая золотой стрелой. Как и он сам. Этой рождественской ночью Эбен заявит на Джек свои права, и, будь он проклят, завтра тоже. Хоть раз в жизни он получит то, что хочет.
А взамен даст ей всё, чего бы она ни пожелала.
– Как по небесам. – Он целовал Джек снова и снова, его руки скользили по её прохладной от снега коже, крепче сжимая в объятиях. Эбен не отрывался от неё, пока они оба не начали задыхаться, тогда он отстранился лишь для того, чтобы сказать: – Ты моя. – Он отыскал в темноте её блестящий и затуманенный взгляд. – Сегодня ночью, Джек, ты снова моя.
Она без колебаний кивнула, притянув его к себе, чтобы поцеловать в ответ.
– Да, – проговорила она, прижимаясь губами к его рту. – Я твоя.
И принялась его целовать. Эбен ощутил всё то, что забыл и, что помнил в течение двенадцати долгих, пустых лет: её великолепный вкус, дикий энтузиазм, то, как она распаляла его прикосновениями языка, тихо вздыхая, и, как заявляла свои права на него, лаская пальцами, зубами и языком, точно так же, как и он.
Эбен позволил ей взять инициативу в свои руки, упиваясь её прикосновениями и поцелуями, служившими доказательствами тому, что её страсть и влечение были под стать его собственным.
Нет. Не под стать.
Ничто не могло сравниться с тем, как он её желал. Как жаждал.
Ничто не могло сравниться с тем, как он сейчас умирал от нетерпения.
Ничто не могло сравниться с тем удовольствием, которое он доставит им обоим.
Потом Эбен подхватил её на руки, и понёс обратно в дом. Захлопнув за собой кухонную дверь, он широкими шагами направился к чёрной лестнице, а после наверх, туда, где каждую ночь Джек не давала ему покоя, преследуя словно призрак.
Но в этой Джек не было ничего призрачного. Когда он опустил её на пол, они принялись раздевать друг друга, возрождая в памяти каждое прикосновение. В одно мгновение его пиджак и рубашка исчезли. Её руки гладили его плечи, пока он нежно целовал местечко, где её шея переходила в ключицу.
Он развернул Джек к себе спиной и переключился на застёжки платья. Освобождая её от одежды, словно распаковывая подарок. Эбен снял красный бархат, затем
