Именно когда её пропитанная кровью морда с хрустом ткнулась в шейные позвонки трупа и алый глаз нездорово замерцал в темноте, Генка проснулся от резкой головной боли…
Просыпаясь, он скатился с топчана, стукнулся задом об пол кабины, обхватил разламывающуюся голову руками и прошептал:
– Всё имеет значение.
Во сне он разговаривал со Спортсменом. Необычным Спортсменом. Рано или поздно такой разговор должен происходить у мужчины, женившимся на вдове. Её мёртвый муж приходит к вам ночью ни с того ни с сего и помогает разобраться с проблемой с превосходством умника, который был настолько умён, что уже умер, избавившись от своей бабы. А наутро кажется смехотворно нереальным, и забывается минут через семь после пробуждения. Он ещё здесь, когда бреешься, едва видим после хлюпанья под краном, но как только наливаешь свой первый кофе и ставишь на стол сковородку с жирной пересоленной глазуньей – он только сон, миф, фантом случайного собутыльника после третьей бутылки водки.
Они вновь курили у жёлтой сосны с ветвями на юг, будто только что взобрались на утёс налаживать переправу. Только с той разницей, что Молчун знал – Спортсмен мёртв, а тот этого не скрывал. Нагловато, с превосходством посасывал сигарету, будто не курил дня три. Он не называл больше свиньей Командира, который, кстати, тоже на том свете. Стал выше этого. С менторской интонацией гуру бубнил, напоминая неумёху-преподавателя, обязанного выдать лекцию, а как – неважно.
– По-моему, глупо не знать когда и что пригодится. Всё увиденное и услышанное мельком, в конце концов, имеет значение. Всё, чего касаешься, помнит тебя. И зеркало не отпускает твоё отражение семь минут. А потому старит. И затем это всё, скопившись, убивает тебя. Вещи имеют право на память. Единственное, на что они имеют право. Но ты должен стать мёртвым, чтобы они смогли жить воспоминаниями. Не забывай, чего касаешься и куда смотришь. Это важно. Народ придумал поговорку о соломке, которую можно подстелить. Когда знаешь куда, и не стелешь – ещё глупее.
– Ты о чём? – Молчун, заворожённо наблюдал, как сигаретный дым клубится в гортани собеседника, вытягивается с выдохом. Спортсмен был рядом, его можно было потрогать, и в то же время – тело иногда хрустально просвечивало. Молчун не стал прикасаться: вдруг разобьётся?
– Как, по-твоему, мог я умереть просто так? – Спортсмен слегка рассердился. – Просто так! Здоровый, неглупый мужик. Ты бы видел, как я отфутболил того урода! Я хотел жить, понимаешь?! Я хотел спать с ней! Неужели я сыграл в ящик для того, чтобы у тебя поднялся? Пришли двое лысых. У них нет крыльев. Сказали – ты болен, слаб, в козыри не потянешь. Показали дырки. Ну, ты знаешь – чёрная большая и маленькая светящаяся. Указали на чёрную: тебе, мол, вообще-то, туда, но по блату можно устроить наоборот. Короче, я умер, чтобы ты кое-что понял…
– Что?
– Где подстелить, дубина! – потусторонний Спортсмен, видимо, сообразил, что перебарщивает с красноречием и заорал, выплёвывая дым. – Ты убедился, что оно сдохло?
– Мы взорвали… – Молчун бесился от мысли, как нелепо звучит его лепет.
«Детский сад какой-то» – хмыкнул невидимый Командир.
– Это Хозяин, дурила. С ним не так-то просто.
– Я оставил дежурить Петра.
– Кого? – Спортсмен развеселился. – И ты доверился? Доверился оборотню? И это всё? Всё, что ты сделал?
– Я устал. Смертельно устал. И хотел спать.
– На самом деле просто спихнул обузу. Перевалил на чужие плечи. А насчёт «смертельно» – поговорим позже.
– Скоро?
– Скоро. Но не торопись. Не получится. Сам лично встречу и пинками выпровожу обратно. А теперь – думай. Но помни – всё имеет значение.
Спортсмен превратился в Егорова на скамейке в парке и прямо-таки пихал в физиономию фотографии зэков, приговаривая:
– Этот с ёлки, того – пацан, этого – рысь. Тут Командир постарался. Сашка, оболтус, попал из девяти три раза в упор. Девчонка твоя – ножом. Ну а этот где? Ноги-то в болоте. А остальное? Подсказать рифму?
Молчун перелистнул уркашенскую физиономию и уставился на изображение Петра.
– А этому не дала. Точет, мелет, калачики печёт. Тут – пень, тут – колода, – Лёха внезапно переключился на детскую считалку про сороку.
– Подсказать адрес моего психиатра? – пошутил Молчун. Именно таким был он тогда, в парке, озорным и чуточку обозлённым.
– Это имеет большое значение, – серьёзно ответил Леха. – Всё имеет…
«…значение», – закончил Молчун на полу кабины экскаватора. Потом он увидел паука. Полукруглое, во всю стену, стекло кабины, и яркий свет прожекторов позволяли видеть обширный участок ландшафта. Дроблённая экскаватором галька не позволила вертолёту подобраться бесшумно. Раскуроченный, чёрный от гари остов, сплющенный до приземистого панциря, покачиваясь, приближался. Миллионы разумных пбошек, вживлённые в молекулы корпуса ещё жили и хотели пищу. Изменившийся взрывом, ставший практически днищем с выпукло-выгнутым обрывком чёрной стенки, напоминающей зазубренный плавник, вертолёт, тем не менее, существовал. Он был весьма медлителен, поэтому вдали безопасен, но надоедлив. Бестолковая консервная банка, движимая потухающим исступлением ярости. Скребя пузом по гальке, сумел-таки кое-что вычленить из себя. Некие щупальца-клешни, по локтевым сгибам напоминающие человеческие конечности, только неимоверно длинные, позаимствованные, видимо у перерезанного винтами Урюка.
Чёрный паук вертолёта подползал к ковшу под заливистый храп уголовника. Молчун ткнул зэка в колено, тот не проснулся, а голова отозвалась извержением боли, от которой хотелось кричать. И он заорал полузабытое слово:
– Подъём!
– Поверка? – всколыхнулся Пётр, секунд десять, выпучившись, глазел на приближающееся чудище и долго ещё не мог оторваться, хотя пальцы шустро запрыгали, включая рычажки на приборной панели.
– Что случилось? – рядом оказалась Маруся и в свою очередь отвесила челюсть. Потом спохватилась и рукавом фуфайки вытерла под носом Молчуна. Тот, запрокинул голову, унимая струящуюся из ноздрей кровь.
Кабина вздрогнула, загрохотали двигатели генератора, исцарапанной рукой Пётр схватился за набалдашники больших рычагов. Жёсткая вибрация машины рассеяла остатки сигнального боезапаса вертолёта, и Молчун ощутил головокружительное блаженство иссякания боли. Пахан бормотал что-то по фене, но шум минизавода не позволял его услышать. Генка подумал, что нужно было бы закрыть дверь из кабины для чистоты звука. Но стало плевать на это.
Вертолёт обогнул ковш и был рядом, словно на ладони, копошился в вычерпанном кратере выемки. Пётр дёрнул рычаг. С грохотом пополз ковш, сгребая каменный щебень. Паук вертолёта не смог увернуться и беспомощно заскрежетал о зубы. Не до конца знавший машину Смирнов чуть помедлил,
