Наследник же по прямой, по крови – если хотите, тот, кому полагалось вспоминать зэковский фольклор, Пётр Смирнов наугад шарахался от тёмных деревьев, путался ногами в переплетённых вьюном зарослях, пробираясь волчьими тропками вниз по склону. В отличие от Молчуна, забредившего теорией катастрофы, Пахан внимательно ловил каждое слово проводника. Ещё внимательнее следил за её пальцем, двигающимся по карте. Карте из рюкзака. Рюкзак принёс тогда он, Пётр. И сейчас карта находилась там. Автомат стал тяжёлым. Смирнов остановился, переводя дух. Кажется, за ним не гнались. Шум работающего экскаватора уже не долетал сюда. Первый марш-бросок по тайге принёс успех, поглотив приличное расстояние. Стало светать.
Пахан провёл ревизию рюкзака, выбрасывая ненужное, в основном – консервы. Ими он был сыт по горло. Открывать было нечем. Нож пропал ещё во время пробега до переправы. Нагнувшись, при тусклом свете блёклого неба рассмотрел карту, вспоминая водивший по ней поцарапанный палец. Расстояние имело значение. Пётр выдохся. Но горбатился не зря. Многое стало понятным. Есть сила, с которой ему не совладать, поэтому надо делать ноги. Отдых становился роскошью.
Подобной вялости он давно не чувствовал. Пожалуй, лишь когда понял, что заболел неизлечимо. Негодование не дало в то время раскисать и скулить, пока не определили в спецприёмник. Это всё – рак. Он слишком деятельно и настойчиво упрашивал взять его к шахтам, куда отбирали немногих. Но там можно было тянуть резину, на халяву хлебать водочку и жрать по-человечески. Козлы в мундирах не скупились. Петро знал, что отняло силы. Страх. Жуткий, отвратительный страх перед смертью. Даже болезнь не заставила его заглянуть в могилу. Даже огонь не свинтил жгучее желание жить. Наделённый непомерным здоровьем организм протестовал против мысли о смерти. Смирнов убивал, не думая, что обрывает нечто важное, становится причастным к извечным тайникам древних ритуалов, роднится с костлявой старухой с косой. Теперь же дума о конце, о его неотвратимой будничности высасывала из тела волю и жизненные соки.
Началась подобная канитель именно сейчас, в предрассветном лесу, когда все враги и опасности остались позади, а шорский посёлок Туюзак маячил – по крайней мере, так обещала карта – в каких-то семи-восьми километрах пути. У Петра бы вырвался свирепый возглас негодования, узнай он, что запертые им «туристы» выбрались и обгоняют его по времени, сократив почти вдвое расстояние, безмятежно шагая по старой насыпи, которая лет двадцать назад пролегла чуть выше посёлка, тогда как ему приходилось волочься по чащобе, запинаясь и спотыкаясь, теряя бесценные силы. Физически изнемогая, отстёгивая преграждающие путь кусты прикладом, он продолжал безутешную истерию по поводу предстоящей кончины.
Его укусила лиса! Проклятая заражённая лиса! Придурок Генка про неё почему-то не рассказал. Не рассказал! Проклятая знакомая лиса! Ведь Пётр видел её когда-то? На пасеке. Видел. Одноглазая стерва юркнула в кусты недалеко от могилы дружков. Что теперь? Падлы, что?! Хотя лисица едва ли могла заразить. Она не успела даже царапнуть, память освежила ощущение вязкого языка у уха. Она не кусала. Не успела даже лизнуть. Не успела. Пётр не сомневался. Просто оскал перепачканной в крови морды до сих пор стоял перед глазами. Впервые Пахан испугался до такой степени. Он видел оживших мертвяков, топающих враскорячку. Он едва не коснулся мерзкого червяка размером с канализационную трубу. Он слышал чавканье железного вепря за спиной. Но этот оскал! Красный глаз, который кричал: «Я твоя смерть!» Было отчего призадуматься. Если возможно такое, то и самое худшее для него не сказки.
И только когда он увидел дом, смерть показалась наиболее желанным мероприятием. Никогда не подводившее старого зэка нутро запричитало: «Не ходи туда. Ещё не то. Не посёлок!» Но он так хотел пить. Чего бояться? Люди? Ствол на что? Почему-то вспомнился Газон. Тупой огромный сукин сын. Кажется, его ничто не могло прошибить. И как-то не верилось до сих пор, что тот патлатый сопляк сумел подстрелить его, как кабана на охоте. Газон был в могиле. Но потом, кажется, ожил? Или нет? Усталый мозг сжигал воспоминания. Даже встревожившая его лиса напоминала кошмарный сон из детства. Крупная дрожь, поселившаяся в теле недавно, вызывала обильный пот. Раскалённая глотка требовала влаги. Но даже в теряющей свои очертания реальности Пётр сообразил – дом нежилой.
Но потом в провалах окна на втором этаже запрыгал огонёк, словно кто-то спускался вниз со свечой в руке. Каким-то знакомым затхлым холодом повеяло от гладких колонн и серебристых ступеней. Далекий сон – дальше, чем детство – узнал сросшиеся рябину и ель. Пахан каркнул сухим горлом и сплюнул тугую жёлтую мокроту. Грудь больно отозвалась на натугу и прогнала иллюзию узнавания. Свеча не мельтешила в разбитых оконных проёмах, ёлка и рябина – просто деревья, и мозоли на руках не от лопаты. Он толкал что-то. Камень. Скалу. Мужественный Портос не выбрался из подобной передряги. Но Пахан никогда не читал о нём, только смотрел фильм, где все остались живы. Поэтому не имел повода для самолюбования. Через несколько шагов дом приблизился, заполоняя горизонт, ограничивая пути отступления. И себя стало намного жальче, потому что из кустов выбежала белая овчарка и, не касаясь травы, понеслась прямо к нему.
Потом он не вспомнит как вопя бежал к крыльцу, как обернулся вовремя, и зверюга не вцепилась ему в задницу, а прыгнула на грудь. Удивлённо будет ощупывать на затылке шишку, припоминая, что Генка не предупредил о гранатах, но никак не связывая её появление с белой собакой и ступенькой крыльца заброшенного дома. Он вообще смутно и мельком вспомнит дом. Потому что станет не до него. Но до самого конца будет знать, что там, в лесу, есть нечто непонятное, откуда он хотел убраться и благополучно смылся-таки. Но возвращаться туда тянуло не больше, чем на зону. Если бы Пахан ещё раз в жизни увидел сон, он был бы о голосах. Голоса после боли в затылке. Первый снял с груди тяжёлые лапы. Он мог бы добавить – тяжёлые вонючие лапы. Но собака не пахла псиной, она вообще ничем не пахла.
– Назад. Барс! Ко мне! – голос напоминал мужской, но приглушённый, словно придавили полотенцем.
– Всё нормально?
Пётр не ответил, потому что спрашивали не его. После удара перед глазами обрисовалась чернота с крутящимися бордовыми точками. Он не мог видеть, да и не хотел. Прохлада коснулась его. Холоднее могилы вода полилась из черноты, увлажняя пылающие лицо. Пётр пил, лежа на спине. Мгла отступала. На её место пришла серая
