Они вбежали в кабину, Молчун ждал, что Пётр усядется в кресло, но тот судорожно рылся в рюкзаке, наспех меняя обойму. «Зачем ему прут?» – вбежало и выскочило. Генка сам оседлал рычаги, разворачивая экскаватор. Выхваченные прожекторами мертвецы присоседивались, обступая.
– Три, четыре, – считала Маруся, ойкнула. – Смотри, без головы!
– Итого: шесть. Ещё один на входе, – пояснил Гена. – Петро! Как там с ковшом?
– Эту дёрни.
– Ага! Арматура тебе на что? – обернувшись, вспомнил про прут, с помощью которого сковырнулся замок.
Пахан поморщился, огромный. У топчана он выглядел динозавром. Прут резко опустился на радио, вызвав град осколков.
– Ладно, кореша. Фуфло чую. Не по пути нам. Прощевайте, – автомат весомо нацелился в живот Маруси.
– Ах ты, гнида! – процедила она, понимая.
– Погибнешь ведь, – с сожалением выдохнул Генка.
– Авось прорвёмся! – бесцветные, самоуверенные глаза над коростой ухмыльнулись. – Нюхайте парашу, господа туристы!
Он выскочил, хлопнув дверью. Железная палка туго впихнулась в петли. Рюкзак хлопнул по раненой руке. Пётр сжал ладонью лицо, сплющивая болезненный нос.
– Так надо, – выдохнул. – Один теперь, нах. Один.
Молчун, сжав зубы, манипулировал ковшом. Мертвецы окружали, и не было времени на ненависть к подлецу.
– Он запер нас! – пихая дверь, кричала Маруся.
– Плевать, – буркнул Генка и с наслаждением прижал ковшом безголового. – Будем гулять, Машка! Ох, мы и погуляем!
В круг света выскользнул предатель, за ним лениво волочился труп. Пётр обернулся, отстреливаясь.
– Ковшом его! – вопила девушка.
Генка почувствовал её рядом, флюиды пахли потом и азартом, тёплая рука касалась его руки, возлежащей на рычаге.
– Сейчас, лапонька! – не глядя, вдавил пузатую кнопку.
Экскаватор вместо разворота дёрнуло вверх. Пётр на улице вторично положил из автомата мертвеца, поднял голову и помахал кабине – сюда, мол, давите его. Не меня, его! Кто опаснее? Потом юркнул из светового пятна, удаляясь в тайгу.
– Ушёл-таки, засранец, – гоготнул Молчун, поминая Бортовского.
– Жаль, – вздохнула Маруся.
– Но нам с тобой работы оставил, не бойся. Блин! А это куда?
Экскаватор качнуло, накренило, зубы щёлкнули от толчка, прикусив кончик языка.
– Мы шагаем? Шагаем! Ура!
– Ага, здесь надо жать! Прорвёмся, Машка. Давить их будем! Давить!
55
Мой разум угасал, судьбе покорный…И грудь мою прожгла твоя слеза.И всё ещё мерцали в выси чёрнойПрекрасные и скорбные глаза…Н. СтаршиновПреследовавший было Петра сумбурчик не решился доводить дело до конца, и его постигла участь остальных. Около часа Молчун юлил экскаватором, не чувствуя тела от тряски. Всё! Новые слуги ПБО стали противными вязкими лужами, когда тьма скрючилась первыми проблесками рассвета. Они долго пинали дверь кабины, и уже отчаялись, теоретически рассматривая возможность спуска через витражи, когда прут вывалился из петель и освободил их. Но ещё до этого кабина начала сжиматься.
Генка приписал подобную иллюзию усталости и прыгающему сознанию. Но впоследствии не стал отрицать, что топчан приблизился вплотную к двери, и его пришлось отодвинуть к покосившемуся креслу. Маруся попыталась выключить экскаватор, получив при этом небольшой удар током. Зелёные лампочки лопнули. Красные – замигали в ритме рока.
Оказавшись вне кабины, где генератор размеренно дышал грохотом, они упали от толчка снизу. Прямо перед носом дверь на базу захлопнулась и открылась вновь, словно рама на ветру. Только выглянув наружу, Генка сообразил, что экскаватор, самостоятельно раскачиваясь, готовился шагнуть. Тут же чуть не вывалился от вибрации. Платформа почему-то отсутствовала: и они прикинули, что машина отвернулась в сторону. Пришлось прыгать на камни с высоты второго этажа. Стук в ступнях отозвался блаженством. Молчуну, подобно мореплавателю, захотелось упасть и целовать твёрдую землю.
Но время на умиление ему не оставили. Экскаватор решил развернуться обратно. И ковш забренчал к ним, хищными зубьями волочась по гравию, внезапно, со скрипом, остановился, дёргаясь.
– Заклинило! – обрадовалась Маруся, они отбежали на безопасное расстояние и наблюдали за попытками экскаватора совладать с ковшом. Дрожь вибрации машины передавалась по земле. Тряслись лёгкие камешки. Казалось, экскаватор развалится от натуги. Ковш опять дёрнуло, он двинулся, преодолевая своё безволие. Молчун уже мог поклясться, что ковш ожил без принуждения, подчиняясь, как палец подчиняется сознанию.
Мысли окунулись в унылое состояние распада. Генка смотрел на чудовищных размеров машину, с тоской обречённого ощущая, как движутся внутри неё чужеродные инфузории, скрепляя железо новыми кристаллами соплей. От разочарования хотелось беситься: подбежать к дёргающейся в предрассветной дымке четырёхметровой стене ковша и пинать её, плевать, вопить несуразности. Но ноги, боровшиеся с дверью, побаливали от сотрясений. Отвратительное зелёное пятно на поверхности ковша зашебуршало шевелением, уменьшаясь, словно всасывалось. Оставались несуразности.
– Поменяли сортир на гондолу, – Генка обмяк, плечи обвисли, волоча голову к груди.
– Что?
– Сама понимаешь! – на ней не следовало срывать злость, но под рукой больше никого не было.
Маруся не обиделась, слишком памятны были скребущие по стеклу чёрные присоски. Случилось самое мерзкое из предположений любимого. Неужели всё напрасно? Бесполезно?
– Придумай что-нибудь, – попросила она. Хотела добавить «пока не поздно», но противная цепь в горле помешала. Слёз не было, но глотать стало больно.
– Придумать? Что? – Генка развёл руками. – У меня в пистолете три патрона. Его уже и гранаты не берут! И тех нет. Только ракетой «земля-воздух» теперь.
Словно издеваясь, экскаватор исполнил коронную пародию на кузнечика и осмысленно шагнул к ним. Искривлённый глаз кабины окрасил стекло розовым, хотя, возможно, тут постаралось разбуженное солнце.
– По крайней мере, у него нет сапог-скороходов, – заметила Маруся.
– А это значит… – уловил идею Молчун, приятную идею, надо сказать.
– Значит, можем удрать не торопясь, – улыбнулась девушка, и за эту улыбку хотелось зацеловать её до икоты.
Утомлённый густой туман не хотел рассеиваться, растекаясь вдаль. Да они и не спешили. На первый взгляд, как бы обрубленные земными парами рельсы так и не заканчивались. Иногда по ним пробегала дрожь, это удаляющийся экскаватор методично продолжал преследование. Но туман спрятал и его, можно не оборачиваться. По краям железнодорожной насыпи росли полынь и крапива, чахлые стебельки протискивались сквозь гравий и обильно осыпались на шпалы, сбиваемые натруженными ногами Геннадия. Ветка была старая, рельсы поедала ржавчина, шпалы до седины выбелило солнце. Маруся то и дело пыталась эквилибрировать по рельсу, для поддержки туго обхватив руку попутчика. Её мешковатая фуфайка колыхалась, разгоняя молочную вязь тумана, а джинсы тонули в нём. Девушка как бы плыла над ржавым рельсом и чумазыми гроздьями полыни. И в какой-то момент Генка понял, что полынью пахнет туман и руки, и марусина фуфайка, и губы её, и тело. Обречённый на слепое ковыляние экскаватор становился дурным сном, призраком урбанистического проклятия.
Утренняя лёгкость напоминала распроклятый туман – он уже пробрался в голову, и невесомость становилась явью. Прекрасной рассветной явью, в которую следовало петь. Молчун затянул песню отчаяния противным, лишённым музыкальности голосом, но этот голос показался Марусе чистым, по-наивному вздорным, и тянуло подпевать.
Пыхтящий бессилием экскаватор елозил брюхом по рельсам, сминая их, волоча по откосу насыпи могучие ступни. Его страшно бесило, что
