— И при чем тут оторванная рука? Она не особо у тебя отрывается, если даже крови нет. Мне кажется, ты вообще ничего при этом не чувствуешь — вон с какой довольной мордой тут сидишь, — так о какой боли тогда треплешься, а, лживый ты придурок?
Уолкер терпеливо выдохнул. Запрокинул голову, сожалея о прекратившихся настороженных касаниях, и, прекрасно понимая, что продолжения им больше не последует, вернул клинок на место, лениво натягивая на материализовавшуюся плоть подранную выпачканную перчатку.
— Ты прав, славный. Сейчас я никакой боли уже не чувствую, но когда ее отрывали в первый раз — всё было… несколько иначе. Тогда я лишился своей Невинности, был уверен, что больше никогда не верну ее обратно, и вообще, скорее всего, к утру умру. Я твердо знал, что умираю, что уже с несколько раз умер, пока лежал там, среди шелестящей бамбуковой рощи, смотрел на холодную луну и думал лишь о том, что не хочу, чтобы так всё заканчивалось, не хочу никуда уходить из этого мира, даже если в мире следующем и окажется вдруг лучше. Тогда у меня текла кровь, тогда я прекрасно всё ощущал — даже то, как тварь, посаженная внутрь, прожирает мне сердце, оставляя от того одну кожицу да плевок сгустившейся крови. Я…
— Она омерзительная… — перебив его, брякнул сбившимся изменчивым голосом Юу, маленький ссутулившийся комок, беззащитный потерянный сверток, костлявое нечто из отощалых рук и ног да опущенной к коленям головы на тонком стебле из жилистой полупрозрачной шеи.
— Кто…? — подавившись всеми теми словами, что еще пытались сорваться старым зарубцованным признанием с губ, переспросил Аллен.
— Твоя Невинность. Любая Невинность вообще. Вся эта чертова дрянь с экзорцистами. Я думал, что если даже она когда-нибудь примет меня, эта ваша дура, то тогда всё станет легче, проще, не так… больно. Что тогда, наверное, я уберусь отсюда и стану, наконец, свободен. А если всё продолжится и там, в вашем хреновом Ордене — то я еще больше не хочу ее получать. Я вообще не понимаю, зачем это всё нужно — чертова Невинность, чертовы Акума, чертовы высокопарные морали… Зачем, а, проклятый господин экзорцист?
— Я… не знаю, славный мой… — убито, тихо, раздавленно проговорил Уолкер, с трижды успевший пожалеть, что открыл рот, что затронул запретную тему, что не сообразил раньше, и что Юу, он… Он, в общем-то, если быть честным с самим собой, отчего-то так непозволительно болезненно… прав. — Ответ на это ведом одному лишь Богу, а не нам с тобой. Мы…
— Так пусть пойдет в жопу! — зверея, заново перебивая танцующие на острие языка словоизлияния, прорычал мальчишка. — Пусть этот твой чертов Бог пойдет в такую же чертову жопу! Пусть засовывает в себя это говно сам и пусть носится да убивается, раз ему это так нравится, тоже сам! Достал… Достал он меня! И вы меня все с ним достали! Бог то, Бог это: раз он такой умный, что дальше некуда, старая небесная скотина, то пусть хотя бы однажды покажется на глаза и скажет всё, что говорите вы, своим гребаным обрюзгшим ртом! Отрастил себе жирную жопу и сидит там, наверху, продолжая всех мучить, как ему вздумается! Никакой он не Бог после этого, а мерзкий кусок раздавленного человеческого говна! Ты понял меня?!
Аллен, прикусив губы и обложив себя еще одним ласковым словцом, методично промолчал, не имея абсолютно никакой власти, чтобы оправдывать или защищать чертового небесного властителя, с решениями да стершимися прописными принципами которого зачастую бывал не согласен и сам.
Вместо неудачных разговоров и бессмысленных рассуждений о стремлениях высшей силы, стараясь свести тему в безобидное русло, в котором получилось бы сдружиться с шебутным норовистым мальчишкой, поглазел по сторонам, почуял, что пить и есть хочется сильнее прежнего. Встрепенувшись, отыскав в этом хоть какой-то клочок ржавого ключика, на пробу проговорил, из-под опущенных для вида ресниц наблюдая за реакцией отвернувшегося разбереженного звереныша:
— Вот бы сейчас парочку печеных цыплят и большое блюдо сэндвичей с болонской колбасой… А сверху бы аппетитный пирог с румяной корочкой, корицей и грушей, чайничек ягодного морса, добрый кусочек мяса с листиком горчичного базилика… Я знаю, что ты не привык питаться нормальной едой, Юу, но когда мы выберемся — придется привыкать. Быть может, ты знаешь какие-нибудь блюда, которые все-таки хотел бы попробовать?
Юу из своего угла качнул головой, как отрезал, давая понять, что ответ его единственный и отрицательный на все случаи жизни, но стойкий в своей упертости Аллен униматься не пожелал.
— Может, кто-нибудь хотя бы косвенно рассказывал и тебя что-нибудь заинтересовало?
— Нет.
— Или ты видел сам? В столовой, где-нибудь еще?
— Нет.
— Я мог бы попробовать приготовить тебе что-нибудь сам, на мое усмотрение, или отвести в какое-нибудь местечко, славящееся хорошим разнообразием кухонь, чтобы…
— Я же сказал, что нет! — доведенный, уставший, не знающий, куда ему деться из загнавшего угла, вспылил мальчишка. Повернулся вполоборота, скосил налитые перечной чернотой глаза, поджал бледные бумажные губы в синих трещинках-росчерках, выплевывая каждое последующее слово, как слетающий рикошетом снаряд. — Чего ты ко мне привязался, проклятый идиотский экзорцист?! Отстань! Отвали от меня! Убирайся в свой хренов Орден и умничай там! Ничего я от тебя не хочу! Ни жратвы, ни кухонь, ничего! Хочу только, чтобы ты оставил меня в покое! Так что хватит! Заткни свой рот! Даже не заговаривай со мной!
Аллен, осаженный, похолодевший изнутри, прикусил коренными зубами кусочек языка, находя возможность усмирить взыгравшую кровь только посредством легкой ненавязчивой боли. Мысленно, закрыв глаза, чтобы не наговорить непоправимого дерьма и сохранить шанс на желанную дружбу, досчитал до растянутых двадцати, после чего окончательно уперся рогами в давно терзающий неизбежностью вывод: и ему, и Юу срочно нужна вода, пока они оба не рехнулись от проклятой пробуждающейся депривации, стекающей с потолка во всей своей обширной полноте.
Воды, чтобы пригодной для питья, разумеется, нигде поблизости не водилось, но рядом, хоть на то и оставалось слишком мало надежды, тянулись хоралами трубы, выкрашенные в купоросную леопардову медь, под трубами что-то периодически гремело, шумело — наверное, нагой пойманный папуас отбивал одной ногой на подземном песке буги-вуги, — и в недрах бесполезных жестянок еще могло скрываться то, что подарило бы им немного сил и способности не разругаться в повальный чертов прах.
В итоге Аллен, уставший ничуть не меньше раздражительного вспыльчивого ребенка, вернул на левую руку когти, приподнялся на ноги. Под внимательным перчащим взглядом, всячески старающимся самого себя скрыть, подошел к
