Пахнуло подгнившим шалфеем и пролитым тавотным маслом, где-то под потолком ожили, моргнули и снова проиграли в подсветке тусклые звонкие лампочки, раскаляющие листы набитого друг на друга зловонного запеченного железа. Мальчишка с внутренним тумблером глазной окраски больше не смотрел в сторону приблудившегося чужака, повернувшись к нему строго спиной, пусто и блекло выводя кончиками пальцев в проваливающейся зябкой пустоте увядшие рисунки, быстро сжимающиеся в выбеленном кулаке; злость прошла, заглянувшая было надежда убралась следом. Недоразумение, одно сплошное недоразумение для него, взрослый жестокий мир настоящих живых людей, в котором никогда ничего не случается так, как ты имел глупость поверить или представить, просто потому что кто-то сказал, что, мол, у воображения несгораемое могущество, а сам дар придумывать присущ всем — даже тем, кому с рождения не о чем мечтать.
— Так что же, господин экзорцист? Вы отправитесь с моими людьми по-хорошему, с заручением моей снисходительной дружбы, или желаете, чтобы я прибег к куда как менее дружелюбным мерам относительно провернутых вами… фокусов? Признаться, я не люблю иметь дела с отрядами Воронов — весьма мрачные и себе на уме ребята, если вы меня спросите, но ради такого случая… Боюсь, вы не оставляете мне выбора: что мы, простые люди, можем противопоставить вам, божественным чудовищам? К тому же седые волосы, узнаваемый шрам… Думаю, я хорошо наслышан о вас. Аллен Уолкер, верно? — Аллен промолчал, не ответив ни согласием, ни отрицанием, но мамбе того и не требовалось, мамба продолжала поблескивать аспидными хитрыми глазами, шепелявя не помещающимся в пасти языком изворотливой льдистой рептилии. — Если слухи не приукрашают, то вы должны быть чертовски опасны, молодой человек. Пугающе опасны не только для Акума, но и для обыкновенных мирских обывателей. По этой самой причине…
— Я заблудился, — упав надломившимся голосом, старающимся подавить зачинающееся в зародыше бессильное бешенство, сухо просипел Уолкер, прикладывая все силы, чтобы только не смотреть на черногривого мальчонку, которого он, наверное, сейчас омерзительно предавал.
— Извольте…?
— Я всего-навсего заблудился. Провел две недели в другом вашем отделении — можете спросить кого угодно наверху насчет целей моего визита. Искал выход наружу, но попал вместо этого сюда, к вам. Мне нет дела ни до чего происходящего здесь. Я не хочу себе лишних проблем. Мне всё равно, куда вы меня поведете — к себе, к начальству или кому угодно еще, но я предпочел бы побыстрее убраться из вашего… малоприятного гадюшника. Поэтому, если вы окажетесь так добры проводить меня отсюда вон…
Он приподнял брови, незаметно закусил нижнюю губу; лицо сделалось раздавленным, каменным, приобрело отпечаток отыгранной сброшенной карты, пройденной терминальной стадии, по языку прокатилась капля едкой горькой желчи.
Человек-змея смотрел на него прямо, в упор, прищуривая темные-темные зрачки, выпрыскивая кончик языка, точно щуп всеведающего импланта-счетчика; по стенам блуждали сигнальные строфы, сердце колотилось так громко, что металл должен был уже трещать по заклепанным прошивкам, вибрировать и разбухать, лабиринт — закручиваться, сомкнувшееся безвыходное кольцо — ломаться.
— Хорошо. Думаю, я вас понял, — к вящему удивлению Аллена, ответила, наконец, черная африканская рептилия, рисуя на губах лживую жеманную улыбку. — Я, разумеется, осведомлен, что непосвященному гостю отыскать верный путь в этих коридорах практически непосильно, и те мои коллеги, что работают этажами выше, допустили постыдную оплошность, оставив вас без должного сопровождения, господин… Уолкер.
Аллен размыто кивнул, укрыв от излишне заточенного внимания тот незначительный нюанс, что от всякого рода сопровождения самонадеянно, путями одного Господнего веления, отказался сам.
— Я рад, что мы сумели прийти к общему знаменателю. Действительно рад. В таком случае двое моих юных стажеров выведут вас наружу, а после, надеюсь…
— Нашим путям посчастливится никогда не пересекаться, — холодно отчеканил Уолкер, резко разворачиваясь на каблуках, не сдержавшись и напоследок косо посмотрев в запретную сторону, болезненно впиваясь зубами в язык при виде сгорбленной щуплой спины и черного затылка опущенной к груди головы. — Я очень на это надеюсь. Да.
Поспешно отвернулся, стиснул внутреннюю мякоть прокушенной щеки; взвились полы налепленной на тело второй кожей обсидиановой униформы, загремели рокотом гула торопливые, но уверенные шаги растерзанного пулей солдата, всегда, даже если из желудка вываливались на пол кишки, привыкшего держать хребет прямым, а чувства — под уздой.
Следом, растерянно друг с другом переглянувшись, поплелись двое белых халатов, педантично оправляющих на скрытых лицах зеленовато-белые марлевые повязки; зашуршала разношенная резина, пахнущий спиртом и клеенкой полиэфир, опустилась на худое детское плечо тяжелая изворотливая рука, обрушивая в еще одну неизбежность в выгоревшем пеплуме тускло глядящих вдогонку радужек…
— Взаимно, господин экзорцист. Вы и не представляете, насколько оно у нас с вами взаимно… Пойдем-ка, Второй. Забудем про этот маленький спектакль: тебя уже все заждались. График, график, ты же знаешь, что ни в коем случае нельзя отбиваться от графика — ни тебя, ни меня за это хвалить не станут. Ну же, шевели ногами и не смотри на меня такими глазами: мы, конечно, остались наедине, и ты вполне можешь попытаться меня укусить, но не думаю, будто это даст тебе хоть что-нибудь в этом мире — в конце концов, мир наружный еще не готов тебя принять, а здесь ты лишь снова получишь по заслугам, если только Сирлинс не решится встать на твою защиту. Боюсь, я никогда не сумею понять, почему он настолько трепетно подкармливает в тебе маленького вероломного монстра… Не стой. Идем, Второй. Идем.
Температурный слабеющий разум неизменно рождал чудовищ — хотя бы это тоскливый брошенный мальчишка успел за неполный год своей жизни хорошенько заучить. Страшных чудовищ, уродливых чудовищ, голодных кровожадливых чудовищ: чудовища эти шастали по общим лестницам, шаркали резиной лагерных стерильных тапочек, записывали в картотеки надуманные измерители, смотрели сквозь его оболочку пустыми глазами одержимых мертвяков.
Он всегда был уверен, что дело исключительно в нём, в этом чертовом воспаленном разуме, в сознании, в больной перековерканной душе, которая попросту не захотела приживаться в искусственно созданном неживом теле, но, глядя вослед странному белому человеку с парчой оловянных волос, давно потеряв последний его отгремевший след, перекатывая на языке незнакомое украденное имя, такое же успокаивающее, как и кокаиновые капли после порции разорвавшей мембрану боли, впервые теперь думал, что…
Что, быть может, дело все-таки не в нём, не в его
