Ошибаться было нельзя — на левой руке молчаливо выросли стальные коронованные когти, засиял ураном божественного света господний выгравированный крест, плечи окутал белый северный мех. Шаги, покрывшись мягкой стекловатой с призвуком легкого стука каблуков, двинулись по направлению черного зева, исторгающего стылым нутром опробованные придыхи, притихшие звуки, настороженные шорохи, беспорядочный шелест воды, сиплые завывания не то стуженого сквозняка, не то кого-то, кто, прогрызая себе локти, пытался не рыдать в посаженный голос.
Аллен ступил на первую ступень. Оглянулся, оскалил догоняющим технодьяволам клыки и, натянув на голову глубокий капюшон снежного короля, быстрой порывистой пробежкой слетел вниз, с изумлением уставившись вовсе не на средоточие ожидаемой извивающейся темноты, а на тусклый, блеклый, склепный атриум, по периметру пола испещренный диаметрами одинаковых кратерных дыр, расположенных друг к другу тоже на совершенно одинаковом высчитанном расстоянии. Серый камень, безумный злобствующий холод, поднимающийся от дырок стылый минусовой пар, колышущийся над поверхностью тяжкими клубами и не позволяющий разглядеть ровным счетом ничего, что таилось за поскрипывающей звонкой белизной. Дальше, в самом изголовье — исполинских размеров чеканный алтарь, призванный нести веру с правдой да дарить успокоение нуждающимся обездоленным, но почему-то только пробирающий до мурашек, тревожащий, нервирующий, походящий на уродливый огромный орга́н с замолкшими трубами; беспорядочность колонн-распятий, золотой идол-крест, золотые ступени, технологические чаны, подвешенные на вервях-цепях бесформенные мясистые обрубки, бережно завернутые в выбеленный брезент…
Уолкер понятия не имел, что скрывалось здесь, для чего и кем было создано это место, но понимал, что ни знать, ни склоняться перед этими крестами вовсе не хочет, вовсе не станет; ему бы отыскать свою пропажу да убраться из пронзающего до гусиной шкуры местечка прежде, чем само это местечко заметит пропажу иную, теперь уже отнюдь не обходящуюся количеством двух маловажных человек.
Осторожно, стремясь ничего не потревожить, нигде и никак не задеть, держа наготове когтистую лапу, Уолкер сошел с нижнего яруса, ступил на продырявленное твердое дно. Всё еще ничего не видя дальше жалких трех сантиметров и алтарной настенной тени, вслепую поплелся вперед, ощупывая подошвой почву, быстро отпрыгивая назад, если чувствовал носками да забранными в кожу пальцами, что несущей опоры больше нет, а холодный дым снова и снова пробовал сыграть злую шутку.
По ходу его продвижения кристаллический туман, окутывающий сферическим коконом пространство, понемногу сместился, отполз влево, и Аллен, непроизвольно скосив в сторону взгляд, рассмотрел высокие перечни исцарапанных доломитовых колонн, подпирающих свод потолка. Выдохнул клубок телесного пара, поежился, с сомнением прищурился, на миг уверившись, будто что-то вот там, в каменном лесу, разобрал — не то движение, не то колебание воздуха, не то чью-то порванную юркую фигуру…
А в следующую же секунду ощутил, что нога его, самоуверенно сотворившая расточительный шаг, пола под собой не отыскала.
Растревоженной судорогой дернулся лицевой нерв, приоткрылся для быстрого ругательства рот; взметнулись, в попытке остановить падение, руки, но притяжение уже брало свое, притяжение надавило на плечи, навалилось неподъемным габаритом в спину, и Аллен, кривясь гримасой, покрывшись блаженной белизной, с сорванным тихим вскриком полетел головой в поймавшую волчью яму, тут же ощущая, как плоть обхватывает невыносимо заледеневшая вода, пропитанная привкусом настолько горестно-гадким, настолько для него и его организма чуждым, что в рот тут же набежала выплеснутая кишечником рвота, просочилась, пока он барахтался, сквозь зубы, поплыла желтыми разводами переваренной наполовину пищи по прозрачным рябям…
Спустя еще один секундный обрез Аллену, беспорядочно бьющемуся от скрутившего тело шока, вдруг померещилось, будто на дне выжигающей глаза ямы промелькнула свернутая эмбрионом детская фигура, будто мазнули по вакууму измененного водорода волосы, и сердце, скорченное ужасом куда более холодным, чем жидкий криоген, немедленно напитало силой левую руку, тут же вынырнувшую на поверхность, ухватившуюся сгибами когтей за каменную кромку, подтащившую следом и руку правую, трясущуюся от мороза и сковавшего мышцы испуга.
Аллен, ни черта перед собой не видя, кроме садящегося на голову дымного газа в стеклянных блестящих снежинках, скользя пальцами по полупрозрачной настовой льдистости, кое-как прополз наверх, ударился о камень лбом и подбородком, выкряхтел сорванное проклятие, полумертво забил коленями и ногами. Кое-как оттолкнулся теми от обшарпанного подводного борта, вонзился когтями в камень с новой уставшей силой, кроша тот к чертовой матери эпицентром хрустнувших трещин, и, подняв в стыль облако перемолотой пыли, забившейся в нос, переложив весь вес на левую руку, выбрался обратно, свалившись наземь бессильным полуживым мешком с округленными глазами, влажным кашлем, мерзостной водой на языке и полностью вымокшей формой, которая, конечно, воду-то отталкивала, но все равно налипала неповторимой тяжестью того маленького просчета, что вода в канаве была вовсе не водой, а на бес поймешь какие физрастворы священные одеяния, как оказалось, не рассчитывались.
Он долго валялся там, долго выхаркивал проглоченное пойло, долго вытирал о меховую накидку саднящий язык, долго отряхивался от сползающих по телу многовесных капель. После — долго пятился задом, ошпаренно отдергиваясь от каждой встречной дыры и пытаясь уверить рассудок, будто никакого ребенка там на дне не было, будто ему просто показалось, будто всё это игра воспалившейся фантазии…
А когда все-таки куда-то отполз, когда более-менее поостыл и, ощутив легкий нервирующий напор, чутко вывернул за плечо да вскинул голову, пробиваясь серым взглядом за раскрывшийся окнами туман, то вдруг обнаружил среди бревенчатых колонн, на которые подсознательно и держал спасительный путь, знакомого уже мальчонку, таращащегося теперь на него с немножечко пришибленным выражением вытянувшегося лица.
Мальчонка — всё та же молочная лагерная униформа, набухшие от крови бинты по рукам и ногам, росчерк пролитых на бетон капель, черная растрепанная гривка, синие распахнутые блюдца — неуверенно шевельнул губами, приопустил брови, приподнял вздорный подбородок, нахмурил лоб…
Поймал сорванную, калеченную, но по-своему искреннюю улыбку вымокшего Уолкера и, не отыскав для той по собственным меркам ни единого оправдания, тихо, с напором и раздраженным укором спросил:
— Ты что, еще один псих…?
Аллен добродушно хохотнул. Перевернувшись на четвереньки, по-собачьи отряхнулся, прополз так с несколько метров, не особенно горя желанием подниматься на ноги в опасной близости от хитрого дырявого местечка, и лишь когда ямы-пропасти остались позади, а туман-мороз, поналипнув на волосы, нехотя разжал пальцы да оттек обратно, вовсе не встал, а сел на задницу, смущенно потормошив себя когтями за выжатый загривок.
— Почему «еще один»? — спросил, наблюдая за настороженным, вот-вот готовым рвануть мальчишкой из-под седины подрагивающих в холоде ресниц. Зубы истово стучали, тело сквозило, бетон дышал холодильником, и Аллен прекрасно видел, что и мальчишеская кожа синела от пониженной температуры, что и его нижняя челюсть не сходилась с верхней, пока сквозь бинты продолжала и продолжала
