— У нас с Агне ни отца, ни матери нет, — рассказывал Модестас, лежа на полу в комнате Белова и глядя в темноту широко раскрытыми глазами. — Представь: тебе семнадцать, а у тебя на руках маленькая сестренка.
Белов молчал. Он думал о своем.
— Я тогда школу только окончил, поступать собирался, — продолжал вспоминать Паулаускас. — Не получилось. Пошел работать…
Он вздохнул и поднялся с пола. Подошел к столу, стянул с него пачку сигарет.
— Здесь можно курить?
— К черту, — Белов безразлично махнул рукой. — Кури в форточку…
Модестас чиркнул спичкой. На кончике сигареты вспыхнул красный огонек и затрепетал от свежего ночного воздуха, ворвавшегося в комнату через приоткрытую форточку.
— Я уже без малого пятнадцать лет таксую, — Паулаускас разогнал дым и устало потер глаза. — А Агне выучилась. Преподавала физику несколько лет. Все хорошо было, а потом…
Модестас замолчал. Белов тоже молчал. Он не хотел торопить друга, который будто заново переживал канувшие в Лету события. Он и сам знал, каково это — чувствовать себя потрепанным и опустошенным.
Паулаускас вздрогнул и выкинул сигарету в форточку, потушив ее перед этим прямо о шпингалет рамы. Не спеша, прошелся по комнате, закинув руки за шею.
— Это очень быстро случилось, — едва слышно сказал он, не оборачиваясь на Белова. — Я однажды с работы пришел, а она сидит на полу и плачет. Я ей: «Что случилось?», а она мне: «Где Модя?». Это было чуть больше года назад. Она перестала меня узнавать.
Где-то далеко заиграла музыка. Весело засмеялись люди, чей-то голос запел литовскую песню, и тут же где-то еще другой голос заорал:
— Ошалели, что ли? Сейчас милицию вызову!
Крики и музыка были слышны еще какое-то время, а потом стихли. Машина с веселыми людьми уехала прочь.
Модестас вздрогнул всем телом и резко обернулся на Белова. Его медовые глаза по-кошачьи полыхнули в темноте ночи. Он прошел к другу и сел на краешек его кровати.
— Она до сих пор меня не узнает. Иногда бывают прояснения, и тогда она плачет. Ей страшно. Она не знает, что с ней происходит… Да и врачи толком не знают. Агне уже шесть раз училась вязать. Научится — свяжет что-то и тут же забудет. И по новой… А потом бросила это занятие. Говорит — все равно забуду…
— У меня тоже сестра была, — неожиданно для самого себя сказал Белов, вклиниваясь в монолог друга. Его голос в хриплом молчании ночи прозвучал слишком громко.
— Была? — горько переспросил Модестас.
— Умерла, — лаконично ответил Белов. — Много лет назад, я и не помню ее толком. Когда была маленькой, заболела и умерла. Пневмония.
Паулаускас уткнулся взглядом в пол. Он молчал, и больше говорить не хотел. Его брови сошлись на переносице, а напряженные губы слегка вздрагивали, как будто он вот-вот заплачет.
Белов сел и прислонился спиной к стене. Кожу обожгло прохладой.
— Я работал в газете семь лет, — тихо сказал он. — А потом мне стало так противно. Наш начальник… Ему все можно, потому что у него есть деньги. Он уволил с работы девушку лишь потому, что его племяннику, который вернулся из армии, потребовалась работа. Парень — крепкий, здоровый, но неотесанный и тупой, которому пахать бы на заводе, но который стал начальником отдела и куратором одной из подтем нашего альманаха… В нашем коллективе, по утверждению начальства, «свобода слова». В стране у нас тоже некая «свобода» по сравнению со сталинским «железным занавесом». И вот ты видишь меня — яркий пример последствий этой самой свободы. Нравится?
Паулаускас горько усмехнулся.
— Хочешь жить — умей вертеться, — прошептал он себе под нос. — И молчи в тряпочку…
Белов тяжело вздохнул.
— Давай спать, — предложил он и принялся устраиваться на постели. — Мне завтра ни свет ни заря к Буткусу идти над мемуарами работать. Черт бы его забрал!..
Модестас тихо ушел на свое место. Уже засыпая, сказал Белову:
— Ты когда-нибудь напиши книгу, Серый. Напиши обо всем.
— Уже пишу, Модя, — откликнулся тот. — Только прочитают ее два человека, и останется она погребенной в столе… Свобода слова, Модь.
Свобода слова.
========== Часть 11 ==========
«здесь можно играть про себя на трубе, но как не играй — все играешь отбой»
Буткус — сухой старик со сморщенным лицом и пронзительно-острыми глазами — уже час диктовал Белову один и тот же абзац. Между строчками он словно впадал в транс: его лицо становилось задумчивым и приобретало странное выражение немой покорности. Белов терпеливо ждал, когда он очнется от мыслей, и снова начинал печатать, когда тот продолжал говорить. Буткус часто путал слова, недоговаривал предложения и «глотал» окончания. Белов машинально исправлял ошибки и переносил его слова на бумагу.
— Кому это будет нужно? — спросил вдруг Буткус словно сам у себя. Белов вздрогнул от этого вопроса, который в сравнении с монотонным бормотанием прозвучал слишком резко. Он посмотрел на утонувшего в подушках старика. Буткус слегка покачивался в кресле-качалке, а его пустые глаза смотрели прямо перед собой. — Ведь никому не захочется читать о жизни какого-то незнакомого ему человека. Ведь я прав?
Белов понял, что этот вопрос был адресован ему. Он пожал плечами и ответил:
— Не знаю.
— Ну, а ты бы стал читать? — спросил Буткус и, не дожидаясь ответа, сам ответил на свой вопрос: — Нет, не стал бы.
Белов заправил в машинку чистый лист. Приготовился печатать дальше. Но Буткус перебил его:
— Не надо больше приходить. И печатать тоже. Те черновики, которые остались у тебя на руках, сожги. Хотя можешь и оставить. Как хочешь. Деньги я тебе выплачу за всю работу, но приходить больше не нужно…
— Папа шутит, — в комнату вошла немного полная женщина средних лет с кудряшками у висков. В руках она держала поднос, на котором стояли две чашки чая и вазочка с печеньем. Она поставила поднос на чайный столик, но не ушла, а осталась стоять в дверях.
— Я не шучу, — спокойно ответил старик, снимая с подноса свою чашку. — Я говорю вполне серьезно. Мне завещание пора писать, а я о книге думаю.
— Папа! — женщина всплеснула руками, и кудряшки на ее голове слегка подпрыгнули.
— Что — папа? Думаешь, я не чувствую, что мне немного осталось?
Дочь не дослушала его. Она развернулась на сто восемьдесят градусов и стремительно вышла из комнаты. Белов остался наедине с Буткусом и совсем не знал, что делать.
— Вы свободны сегодня. Завтра придете за деньгами, а пока отдыхайте.
Белов встал. Какое ему дело до причуд старика? Ведь
