Машина пробуждения

романы под завязку набиты сведениями, касающимися войны.

Лейбович наклонилась и схватила Кайена за шиворот. Тот поднял голову, корчась от боли.

— Как пленник он бесполезен во всем, кроме как в том, чтобы показать бросившим тебе вызов трюмным крысам, что ты не боишься пустить кровь.

Узкий, толщиной будто бы всего в один атом, клинок кос­нулся шеи каменщика практически без нажима; казалось, од­ного только присутствия этого оружия хватило, чтобы кожа разошлась, словно раздвигающиеся гардины. Взрезав темную шею Кайена, точно пудинг, лезвие обнажило сонную арте­рию — красную, пульсирующую.

Глава одиннадцатая

То, что смертей, которыми мы умираем, число не бессчетно, считается установленной истиной. Канон также утверждает, что само количество миров конечно и, более того, расположены они в строгом порядке: мы движемся по раскручивающейся спира­ли — живем, умираем, живем снова. Мы рождаемся, ничего не зная, и первую свою смерть принимаем в неведении, вливаясь в хаос мультиверсума со скоростью, определяемой нашей соб­ственной душой. Даже наши тела, перерождающиеся от жизни к жизни, служат отражением нашей духовной сущности. Но что же находится за той, самой дальней дверью, ждущей нас спустя многие тысячи смертей, через чей порог способны переступить лишь самые мудрые или же самые отчаянные из нас?

Беда[33] Некогда Достопочтенный. De Plurimundi Anathanata

Купер, Сесстри и Никсон повалились кучей, огрызаясь друг на друга. Наконец им удалось расцепиться и сесть, озада­ченно моргая при виде открывшегося зрелища. В неровном свете факелов мерцало наполненное черной жидкостью озеро и... Они оказались в пещере? Каменный свод изгибался высоко над их головами. Трудно сказать как, но Купер почему-то по­нял, что они находятся где-то глубоко под землей. Пещера была просторной и круглой, а вся троица приземлилась на уступе, нависшем над черным озером. Свод будто бы пронзал огромный сталактит, больше похожий на заржавленный кли­нок, нежели на минеральные отложения. Та же маслянистая субстанция, что наполняла озеро, капала с «лезвия», посылая через равные промежутки рябь по спокойной в остальном по­верхности.

— Какого хрена? — поинтересовался Купер.

Всасывающий звук вдруг раздался со стороны стены за их спинами, где груда чего-то вроде янтарной смолы стала пла­виться, открывая скрытый за ней темный проход. «Похоже, дверь», — догадался Купер, когда в проеме возникла Алуэтт.

— Кровь мировых зверей расступается перед нашими стопа­ми, Омфал. Знай же, что ты находишься в гроте Белых Слез, — провозгласила она, стоя босиком и облаченная в слишком уж

обтягивающее лиловое вечернее платье, практически не скры­вавшее ее сосков. Затем она криво усмехнулась. — Развеянная также просила передать вам следующее: «Приветик, душки!» — Алуэтт пошевелила пальцами.

Пока Сесстри и Купер помогали друг другу подняться, Никсон уже встал рядом с Алуэтт.

— А где дом? Я планировал еще немного вздремнуть, — по­дергал он свою нанимательницу за подол.

Та погладила его по голове и ласково посмотрела на Купера.

— Эх, ну ты и создание! — Алуэтт разглядывала его раны. — Я хотела сказать — бедное создание! Что они с тобой сделали? В смысле что — это и так видно, но почему они приложили столько усердия?

— Где Эшер? — спросила Сесстри.

— У твоего любимого свои дела, не беспокойся о нем. А мы пока должны позаботиться о вас.

Где-то в глубине горла Сесстри зародилось глухое рычание.

— Не смей указывать мне, о чем беспокоиться, существо, но если тебе так уж приспичило понянчиться с кем-нибудь, возись с Купером — я прекрасно себя чувствую.

Алуэтт покачала головой и причесала спутанные красные волосы пятерней.

— Эх, Розовенькая, если бы только ты говорила правду!

Сесстри вскипела:

— Смешное подобие богини пытается казаться не менее смешной женщиной!

— Знаешь, ты мне кое о чем напомнила. — Алуэтт подняла взгляд и принялась выискивать что-то наверху. — Мой при­ятель Рабле, тот, что перестал верить в Христа и принялся делать вид, будто верит в демократию, как-то раз сказал: «Fay çe que voudras»[34]. А Святой Августин, который никогда не был со мной дружен, добавил: «Люби и делай что хочешь». Впро­чем, Рабле всегда был лжецом, а что до Августина, так это берберское отродье никто не видел с тех самых пор, как его еще в первый раз убили вандалы[35]. «Повод, воля и желание» — мой сладкий джорджийский персик! Звучит безумно? И то вер­но. — Красивые губки Алуэтт скривились.

— Да, — сказал Купер, — звучит безумно. И что это должно значить?

— И какое отношение все это имеет к тебе, представитель­нице Первых людей? — спросила Сесстри.

— Не помню, — пожала плечами Алуэтт. — Но ведь это за­ставило вас помолчать хотя бы минутку, не так ли? — Затем она указала на огромный металлический шип, нависающий над пещерой, и черное озеро под ним. — Видите ли, для Развеянных это самое сакральное из всех мест. Их грот Белых Слез. Я часто прихожу сюда, когда у меня тяжело на душе.

— Белых Слез? — Сесстри наморщила носик, глядя на чер­ный водоем.

— Теперь ты видишь, в чем проблема.

Сесстри кивнула. Купер повернул голову к темной поверх­ности и тут же застонал. Его спина болела. Она очень и очень сильно болела.

— Ох, бедненький, пущенный на фарш Купер. У меня тут есть кое-что для тебя.

Алуэтт извлекла откуда-то из-за спины поднос и сняла ме­таллическую крышку. Поклонившись, она протянула Куперу сандвич. Запах был восхитительным.

— Откуда ты узнала? — Купер взял два кусочка тостов, между которыми было намазано лиловое варенье и положено чуть больше, чем обычно кладется в бутерброд, кусочков кол­басы. В следующую секунду он уже плакал.

— Что это с твоими глазами? — спросил Никсон. — И где мой бутер?

Купер всхлипнул и ответил сквозь слезы:

— Это «секретный послеобеденный перекус», как называла его моя бабушка. Она давала мне сандвичи с жареной колбасой и вареньем. Но откуда ты это узнала?

— Ох, сладенький, — произнесла Алуэтт, гладя его по голо­ве, —