Машина пробуждения

из всех вопросов, что ты мог задать, потерянные удоволь­ствия — это одна из тех вещей, что я просто знаю. — Она зашла ему за спину, присела, чтобы посмотреть на его раны, и аж перекосилась.

Если Купер и услышал ее ответ, то не подал виду, погрузив­шись в воспоминания.

— Она жила в Арканзасе, и я гостил у нее по два или три раза за год, а иногда и они с дедушкой приезжали. Мама вечно считала калории, но бабушка готовила мне блины на жиру, оставшемся от жарки колбасы, и держала их на огне до тех пор, пока они не начинали крошиться по краям... А после того как заканчивались ее любимые мыльные оперы, мы доедали остат­ки колбасы с апельсиновым вареньем и белым хлебом. Как-то раз я рассказал об этом друзьям, но те сказали, что такая жрат­ва для жиртрестов. — Все еще не прекращая плакать, он поднял взгляд, но в нем читалась нежность. — Как же я скучал по ней, когда она умерла!

Пока Купер говорил, захваченный грезами о чем-то, что пусть и было вызвано, но вовсе не принадлежало одной лишь жареной свиной брюшине с полусгоревшим хлебом, Алуэтт на­чала обрабатывать его раны. Она не прикасалась к рассеченной плоти, лишь только царапала и скребла воздух, но грязь и песок начали вылезать, сплетаясь в некое подобие тумана или же паутины. Вновь закинув руку за спину, Алуэтт извлекла на свет небольшой коричневый горшочек, покрытый жирными потека­ми; от него несло жиром, но еще и камфорой, и куркумой.

Но Купер все не умолкал:

— Знаю, странно говорить об этом в Особенной Жуткой Пещере, но бабушка сейчас будто стоит прямо передо мной, и мне кажется, что я потеряю ее навсегда, если не выскажу этого вслух. У нее строгое лицо, но зато она так балует внуков... А еще у нее распухшие суставы. Я валялся на диване, положив голову на ее колени, пока она смотрела «Как вращается мир» и массировала мне виски своими колдовскими руками. В кино они могли бы показаться страшными, но в присутствии дедуш­ки, сидящего в кресле в этом своем цельнокроеном стареньком гоночном костюме, и той стервы Люсинды на экране эти руки из фильма ужасов, лежащие на моей голове, были истинным чудом. Я забывал обо всех своих мелких проблемах, что вы­глядят такими огромными, когда ты юн, забывал об издевках одноклассников, о подлом учителе, обо всех этих делах между мальчиками и девочками и обо всем прочем.

Алуэтт наносила мазь очень осторожно, и там, где субстан­ция касалась тела Купера, открытые раны тут же подсыхали и переставали кровоточить, а зловещий багрянец неизбежной в таких случаях инфекции вдруг спадал, и спина постепенно превращалась из свежего кошмара в старый, этакое напомина­ние о счастливо пережитом ужасе. Шрамы были глубокими, Купер лишился значительной части кожи и жирового слоя, зато обзавелся новенькой, розовой и неповрежденной плотью. Впрочем, он этого, казалось, даже не заметил.

— Но я не могу представить свою бабушку в какой-то иной роли, нежели роли моей бабушки — старенькой, мудрой и та­кой суровой со всеми, кто не принадлежит ей. Я думал, что ее не стало... просто не стало, или как там еще любит издеваться эта вселенная над замечательными пожилыми дамами, осме­лившимися верить в рай, который слишком уж хорош, чтобы существовать на самом деле.

— Какой же ты милый! — прошептала ему на ухо Алуэтт. — Поверь, Купер, так и полагается думать всякому хорошему внуку.

Он пожал плечами и только теперь заметил, что снова мо­жет это сделать. Кроме того, ушла и боль, преследовавшая его с момента отбытия эср.

— Угу, да только это глупо. Моя бабушка не исчезла, и все­ленная не запихнула ее в какое-нибудь там приятное местечко. Ее же ведь просто вышвырнуло куда-то в другой мир, и теперь у нее новая жизнь, так?

— Разумеется.

Алуэтт спрятала измазанный жиром горшок за свою удиви­тельную спину. Вытерев пальцы о руки Купера, она улыбну­лась, оценивая работу, а затем извлекла опять же из-за спины клетчатую рабочую рубашку и набросила на плечи своего па­циента.

— Но это же ужасно! — продолжал он.

Алуэтт развернула Купера к себе — это оказалось совсем не больно — и заставила его застыть тем взглядом, который он так хорошо знал.

— Хочешь сказать, что только потому, что ты любил свою бабушку, она не заслуживает жить?

— Нет, не это, разумеется, не это! Но она должна, она не может... Она должна быть моей бабушкой — вот и все. — Он осторожно запахнул рубашку, удивляясь отсутствию боли.

Алуэтт усмехнулась уголком губ:

— В таком разе можешь считать себя везунчиком, ведь она ею и осталась. А еще она снова молода и полна сил, а не медленно загибается от застойной сердечной недостаточности. Она, Купер, может самостоятельно дышать, бегать и жарить колбасу. И боль­ше не зависит от кислородного баллона. Скорее всего, она по­мнит тебя, точно так же как ты помнишь ее. Разве не замечатель­но само по себе то, что люди, которых ты любил, все еще живы?

— Разумеется, нет! — Купер распрямился и застегнул пуго­вицы своей новой рубашки. — По правде сказать, это слишком жуткая вселенная, чтобы в ней хотелось просыпаться. Как-то успеваешь привыкнуть... ну, во всяком случае, я успел привык­нуть к тому, что, когда люди умирают, ты укладываешь их в ящик и на этом все кончается. Есть в гробах что-то такое безопасное, вечное и совершенно никак не связанное с греба­ным безумием. И вдруг выясняется, что, пока труп в этом ящике — запертая в нем память — медленно гниет, сам человек уже разгуливает где-то там, где тебе в этой жизни ни за что не побывать. От такого я начинаю, знаете ли, в лучшем случае испытывать печаль и акрофобию[36].

— Полагаю, акрофобия вполне подходящее чувство, учиты­вая ситуацию. Миров так много, да и печальные вещи в них порой случаются. Тебе нравится новая рубашка? — Алуэтт по­правила на нем одежду.

— Скорее мне нравится, что она так хорошо все закрыва­ет, — проворчал Купер, наслаждаясь отсутствием боли и ско­ванности движений.

Она прижалась к его плечу головой.

—