Разумеется, я занималась увеселительной программой. Вернуться к старой работе было странно, но было в этом что-то успокаивающее. В течение вечера я играла на флейте и лютне, дважды скромно танцевала со своим принцем.
Чего я не ожидала, так это молчаливого трепета толпы. Люди с особым интересом следили, когда я играла и танцевала, а также собирались вокруг меня молчаливым кружком, чтобы посмотреть, как я пью прохладительные напитки и пытаюсь незаметно поправить платье.
Все эти люди что-то видели. Я слышала, что даже те, кто прятался в тот день в тоннелях, могли видеть свет Пандовди и чувствовать рокот его голоса. Мы бросили камешек в воду, и от него только начинали расходиться круги.
Я ехала в одной карете с дамой Окрой.
– Что-то ты слишком радостная, – проговорила она с тщательно выверенной небрежностью. – Джаннула не захватывала тебя, поэтому ты не знаешь: ее сознание иногда протекало в наше. Она знала, как ты относишься к принцу.
– Об этом знают все итьясаари? – спросила я. Новости встревожили меня меньше, чем она, возможно, надеялась.
Она пожала плечами, и по ее лягушачьему лицу растеклась усмешка.
– Возможно. У меня только один вопрос: как ты относишься к тому, что от королевы Глиссельды ждут наследника?
Удивительно, но ее бестактность – то, как спокойно она ее произнесла – окончательно меня успокоила.
– Проведем долгое собрание, на котором Киггз будет страдать, а Глиссельда – его дразнить. Обычно порядок таков.
– А ты? – спросила она, бросив на меня хитрый взгляд. – Что будешь делать ты?
– То же, что и обычно, – сказала я, внезапно осознав, как все обстоит на самом деле. – Я буду тянуться к ним и служить мостиком между их мирами.
Никто из людей не является чем-то одним – внутри миров есть другие миры. Те из нас, кто может пересекать такие границы, одновременно благословенны и обременены тяжким грузом.
Я вышла из кареты на солнечный свет и слилась с толпой. На моем лице была улыбка. Я вступала в этот мир.
Эпилог
Мои новые покои раньше принадлежали матери Сельды, принцессе Дион. Обстановку в спальне полностью изменили, но я никому не позволила прикасаться к гостиной: мне нравились темные панели и тяжелая резная мебель. Сельда настояла, чтобы я взяла клавесин, который когда-то украшал южную террасу, и я не смогла устоять. Он странно смотрелся в этой комнате, но нужно же было хоть как-то занимать пространство?
Одним дождливым днем я как раз сидела за инструментом, когда паж привел его ко мне. Я не подняла взгляд – это требовало от меня всей возможной храбрости, и мне нужно было еще немного музыки, чтобы ее обрести. Его моя грубость не беспокоила.
Он уселся рядом с дверью, дожидаясь меня. Я играла одну из фантазий Виридиуса, но потом мягко перешла на музыку, сочиненную моей матерью. Это была фуга, которую она посвятила своему брату. Я любила ее безмерно. Она правильно отражала его характер: солидность басовых нот, рациональность среднего регистра и редкие, неожиданные блестящие нотки в верхах. Покой, движение и легкий привкус грусти – грусти моей матери. Она по нему скучала.
Я тоже по нему скучала, но могла это перенести. Я глубоко вздохнула.
Я сыграла последние арпеджио и обернулась к нему. На Орме по-прежнему была горчичная ряса Ордена святой Гобнайт. Я покрутила на пальце его кольцо, надеясь, что я правильно поняла его намек, и он действительно сделал воспоминание-жемчужину.
Узнать это будет непросто.
Он не обращал на меня внимания. Он изучал потолок с кессонами[15], слегка приоткрыв рот.
– Брат Норманн? – окликнула его я.
Он вздрогнул:
– Я прервал твои занятия.
Я сделала это осознанно.
– Ты не узнал эту песню?
Он уставился на меня круглыми глазами, видимо пытаясь проанализировать неожиданный вопрос. Отныне нам предстояло делать это снова и снова, если мы хотели обнаружить рваный край хотя бы какого-нибудь воспоминания. Нужно будет каждый раз заставать его врасплох.
– Я не знаю тебя, – сказал он наконец.
Я считала хорошим знаком любой ответ, кроме отрицательного.
– Тебе понравилось? – настаивала я.
На его лице проступило непонимание.
– Аббат сказал, что тебе нужен переписчик и ты хочешь провести собеседование, но мне такая работа неинтересна. Я подозреваю, ты хочешь продолжить расспросы, но это бесполезно. У меня нет ни одного воспоминания о тебе до того, как Джаннула привела меня сюда. Я просто хочу закончить учебу и вернуться…
– Тебе правда так интересна история монашества? – спросила я.
В окна бил ледяной дождь. Орма поправил очки. Потом сглотнул, и его кадык дернулся.
– Нет, – наконец признался он. – Но дестальция, которую я принимаю от сердечного заболевания, подавляет эмоции. Так что мне неинтересно вообще ничего.
– Из-за нее ты не можешь летать, когда обращаешься в истинное обличье. – Я готовилась к этому разговору.
Он кивнул.
– Поэтому мы и не принимаем это как само собой разумеющееся.
– Ты помнишь, каково это – летать?
Он поднял на меня свои черные непроницаемые глаза.
– Как я могу не помнить? Если они захотят вырезать это, им придется убирать слишком многое. У меня не останется… воспоминаний… – На секунду его взгляд обратился в пустоту.
– Некоторых кусочков не хватает, – сказала я. – Ты это заметил.
Он провел пальцем по шраму на черепе.
– Пока ты об этом не заговорила, не замечал. Я бы списал это на особенности психологии пациента, но… – Выражение его лица было словно плотно задернутая штора. – Есть вещи, которые не получается объяснить логикой.
В его характере была одна наследственная черта – он любил задавать вопросы. И эта особенность навлекла на него не меньше бед, чем эмоции, а может, даже и больше. Я была уверена, что смогу возродить его любопытство, если продолжу его разжигать.
– Знаешь, та песня, которую я играла… Это ты меня научил. Ты был моим учителем.
За очками я не видела его глаз. Стекла в окнах звенели от ветра.
– Приходи работать у меня, – предложила я. – Ты сможешь постепенно прекратить принимать дестальцию. Я знаю, как это правильно делать. Мы снова найдем то, что они украли. – Я вытянула руку вперед и покачала перед его глазами кольцом. – Я думаю, ты сам себе сделал воспоминание-жемчужину до того, как тебя поймали.
Он переплел свои длинные пальцы.
– Если ты ошибаешься, если у меня правда пирокардия, я могу умереть.
– Да-а, – медленно произнесла я, размышляя, не могли ли Цензоры наделить его пирокардией в качестве приятного подарка. Нужно будет спросить Эскар, когда она прилетит. – Я думаю, это не исключено. Но считаешь ли ты историю монашества мощным стимулом к жизни?
– Я не человек, – сказал он. – Мне не нужен
