Отдохнув, мы вытащили из шахты рюкзаки и принялись озираться. Что это было за место, я так и не понял, да и Математик не смог определиться по карте. Таблички на домах отсутствовали, и оставалось только ориентироваться по компасу.
И вот мы снова двинулись, не очень понимая куда, через какие-то дворы.
Математик вел группу особым зигзагом, стараясь идти так, чтобы видеть перспективу, а самим укрываться в тени.
Я внутренне согласился с Математиком. В незнакомом месте нужно иметь наилучший обзор, прощупывая пространство взглядом на дальних подступах. А самому необходимо держаться стен, чтобы использовать последний шанс и в случае чего юркнуть в подъезд или подворотню. В подъезде, конечно, может, тебя тоже схарчат, но ведь ты все равно проживешь несколько дольше, чем в когтях этих квазичаек, которые могут подкараулить тебя в темноте. Мы повернули направо, потом налево, миновали какую-то церковь и вдруг очутились прямо на пустынном Каменноостровском проспекте. Тут-то мы и рухнули на мостовую, которая, кстати, здесь сильно потрескалась и проросла жесткой желтой травой. И тут я увидел черную фигуру одиноко бредущего человека. Мы ощетинились стволами, но человек удалялся прочь, будто не замечая нас. Очень мне не понравился этот человек, был в нем какой-то ужас, и я подумал, а не мифический ли это Кондуктор? Но фигура исчезла, и нас как-то попустило. 'Горьковская' оказалась станцией брошенной. Вестибюль был заложен мешками с песком, которые, правда, уже сгнили, развалились, и баррикада осела. На нашу удачу, эскалатор не развалился, и мы осторожно спустились вниз по покрытым плесенью ступеням. Чем ниже мы спускались, тем более влажным был воздух. Это был даже не запах склепа, а запах заброшенной штольни под плывуном. Однако электричество тут было. Время от времени вспыхивала одинокая лампа в середине наклонного хода, а когда достигли перрона, то увидели, что он, хоть тускло, но освещен. Только ступить на него было невозможно платформа была залита черной водой вровень с путями.
Мы молчали, и в тишине было слышно, как гулко падают с потолка большие, налитые мрачной силой капли. Идти было некуда разве что плыть. Хорошо, что мы оставили ящики наверху, а то пришлось бы с ними подниматься обратно. Из темноты донесся новый знук, и, кажется, это был плеск весел. Я представил себе, как сейчас из темноты, будто Стенька Разин на челне, вырулит суровый и непреклонный питерский житель.
Но нет, из темноты никакая лодка не выплыла, зато мы увидели то, из-за чего, стараясь не шуметь, но очень быстро, стали подниматься на поверхность. Все дело в том, что по станции плыла гигантская водяная змея. Да что там, вся черная вода оказалась Шивой, что-то там плыло и копошилось, шла какая-то внутренняя, скрытая водою жизнь. Сами не понимая как, мы взлетели наверх за минуту и повалились прямо на толстый слой пыли в вестибюле.
Вдруг наш таджик беззвучно вскочил с пола и тенью метнулся в сторону. Обернувшись, он показал Математику один палец: дескать, там, за баррикадой, один человек.
У меня заныло в животе, и я с тоской подумал, что Кондуктор все-таки пришел за нами.
Оказалось, однако, что рядом со станцией на поломанной скамеечке сидит веселый маленький человечек и машет нам рукой. Он не был вооружен, вернее, его карабин был прислонен к скамеечке, а при такой беспечности я бы скорее приравнял человечка к безоружному.
Человек оказался каким-то Семецким. Он произнес свое имя с гордостью и зыркнул на нас глазами: дескать, что скажете?
Мы переглянулись и пожали плечами. Никакого такого Семецкого мы не знали.
- Ну как же, я ведь поэт. - Семецкий почти пропел последнее слово.
- Поэт это хорошо, это чудесно, - примирительно сказал Владимир Павлович. - Ну а в миру то вы кто?
- Я был сторожем в зоопарке.
Это нас насторожило. Во-первых, сторожа в зоопарке нечасто встретишь, не говоря уж о том, что никакого зоопарка, поди, тут двадцать лет не было. Во-вторых, этот наш поэт мог бы нас и предупредить, куда мы лезем. Как оказалось, он долго наблюдал за нами, еще с того времени, когда мы только вышли на проспект. Но как-то разбрасываться таким знакомством нам не приходилось. Живой человек, к нам расположенный, и не мутант это дорогого стоит в чужом городе. Семецкий объяснял:
- Делать вам на 'Горьковской' нечего. Там прям до 'Невского проспекта' озеро, раньше были гермоворота, да потом просто тоннель заложили, уж два года прорыва не было. Это при том, что там наклон шестьдесят тысячных.
Владимир Павлович поправил на себе свою железнодорожную фуражку и саркастически улыбнулся:
- Да уж догадываемся… Спасибо, дорогой товарищ.
- Ну так с обеих сторон и заложили. А тоннель в сторону 'Петроградской' просто взорвали, когда у них там стало подтекать, это как Размыв. Вы про Размыв наш знаете? У нас три Размыва было.
Математик прервал его:
- А вот как нам на 'Ботанический сад' попасть?
Семецкий осекся и как-то удивленно выпятил нижнюю губу.
- 'Ботанический сад' я знаю хорошо. Только место стремное. Оно вам надо? - сказал бывший сторож. Мы спросили, что, собственно, там такого?
- Да уж непросто в 'Ботаническом саду', там война трав была, - отвечал Семецкий.
Было впечатление, что это поэтическая метафора, но нет, оказалось, что после дельта-мутации растительные обитатели 'Ботанического сада' стали драться за место под солнцем буквально. Причем ходили слухи, что эти растения стали разумными. Семецкий в это не верил, но говорил об этом с гордостью: вон, город у нас какой, даже кусты свое мнение имеют. Я было хотел прямо сказать ему, что мы с ним одной крови и я тоже родился в этом городе, но промолчал. Главное, он знал смотрителя, оставшегося в живых.
Мы продвигались дальше, и я понял, отчего 'Ботанический сад' казался Семецкому местом стремным. Да потому что никакого сада уже не было, но, что еще удивительнее, не было речки Карповки, обозначенной у Математика на карте. С одного берега на другой протянулись огромные стволы каких-то растений, похожих на ползучие лианы. На открытых местах расположились гигантские кувшинки, метров десяти в диаметре.
Я представил себе, как вытянется такой стебель, проползет змеей и схватит кого-нибудь из нас за ногу. А потом эти диковинные растения по очереди засунут нас в зев какой-нибудь росянки с дельта- мутацией. Тут-то все и кончится.
Мы спустились в 'Петроградскую' и стали искать смотрителя. Сначала, правда, мы ждали его на станции, потому что смотритель, как нам сказали, ушел к Царице ночи. Это было немного странно, потому что нас несколько раз предупреждали, что по ночам на поверхность соваться опасно. Но оказалось, что главным растением в 'Ботаническом саду' после войны трав стала Царица ночи. Тот английский пейзажный стиль, которым гордился 'Ботанический сад', исчез безвозвратно. Не знаю, как война трав, но напоминало это все результат страшного цветочного взрыва растения были разбросаны в разные стороны, они причудливо сплетались друг с другом, будто продолжая участвовать в неоконченной битве.
И посреди всего этого жил тропический кактус Селине-цериус, который раскинул стебли по остаткам разбитой оранжереи. Теперь кактус не боялся ни холода, ни ветра и цвел не одну ночь в году, как раньше, а каждый вечер с наступлением темноты начинал шевелить буро-желтыми лепестками, обнажая бело-желтый гигантский цветок больше метра в диаметре. Тогда все пространство 'Ботанического сада' наполнялось запахом ванили и корицы. Этот запах распространяется но всему Аптекарскому острову, плывет над водой и безлюдным городом. И всякий, кто снимет противогаз или респиратор, пробираясь среди развалин, может его почувствовать. А если почует его человек, живший до Катастрофы, так и вспомнит на мгновение все, что было у него в детстве: и уют дома, и тепло детской постели, и то, как гремят посудой на кухне, и как идут оттуда запахи безмятежного счастья, пирогов и плюшек. Вот что такое была Царица ночи великий кактус великого города. Жители 'Петроградской' молились ей, как божеству, питая, что она не только дарует им в пищу своих подданных, но и спасает от бед и напастей. Далеко не все из них видели сам цветок, но, как нас предупредили, ни в коем случае нельзя сказать о нем ни слова в пренебрежении. Тут-то ваши земные дни и окончатся.