– Знаешь компанию «Бейкер и Бейкер»?
В памяти всплывает реклама лекарств.
– Фармакологический концерн? Допустим.
– Мои родственнички, – доверительно сообщает Мэтью. – Я рос в охраняемой резиденции, учился в пансионе. Все мое существование оплачено грязными деньгами.
Истина никак не вяжется с обликом мальчишки в дырявой толстовке и драных сандалиях. Однако сам он как на ладони, живет настоящим, а не прошлым. От такого человека не ждешь сюрпризов.
– Но мне ничего этого не надо, – с отчаянием, словно оправдываясь, продолжает Мэтью. – Я считаю, так жить нельзя.
Интересно, как бы он оценил ее семью? Отец – скромный бухгалтер, мать – учительница, «вольво» на подъездной аллее.
Мэй показывает, куда вбить колышки. Вдвоем они вколачивают их в землю.
Мэтью забирается внутрь и разворачивает спальный мешок. Фонарик озаряет палатку, и та роняет на лужайку синеватые отблески. В палатке довольно тесно, и Мэй заранее предвкушает, как их тела соприкоснутся в невольной близости.
Мэтью опускается на траву, устремляет взгляд к небу. В глазах загадочного мальчика застыла грусть.
Мэй садится рядом. Его лицо так близко от ее лица.
Внезапный поцелуй. Мэй даже не успевает осознать, как опрометчиво они поступают. Поцелуй получается коротким и застенчивым.
Мэтью говорит о звездах, как их затмевают проблесковые маячки, о том, как он мечтает поселиться в лесу и спать под звездами.
– Я хочу разделить участь самых бедных слоев населения. Вот моя цель. По-моему, так будет правильнее всего.
В этом весь Мэтью – никаких компромиссов, только черное или белое. Такая определенность завораживает.
Мэтью кивает на палатку.
Нет нужды обговаривать что-то заранее, Мэй уже знает, как все произойдет, она буквально чувствует тепло его руки рядом с собой.
Но Мэтью внезапно встает и выбирается обратно во двор:
– Ты спи здесь, а я переночую снаружи.
Наутро никто из торговых представителей не просыпается. Гостиная похожа на место массового суицида: неподвижные тела распростерлись на полу, волосы закрывают лицо, из приоткрытых ртов капает слюна. Но если прислушаться, можно уловить признаки жизни: медленное дыхание глубокого сна.
Не переставая, звонит мобильник. Мелодичная трель красноречивее всяких слов – она не утихает ни на секунду, сложно сказать, когда обрывается один вызов и начинается другой. Так трезвонит человек, объятый тревогой. Однако никто в комнате не шелохнется.
Жутко наблюдать, как солнце бьет им прямо в глаза, словно оно тоже приложило к этому руку, – а разве солнце не превратилось во врага, целенаправленно иссушающего почву и ввергающего местность в засуху?
Если верить специалистам, по виду невозможно отличить болезнь от обычного сна, однако Мэй моментально понимает, в чем дело. Понимает по застывшей позе, по неестественной бледности, вдобавок спящие выглядят моложе, чем накануне, – даже сверхчеткий фотоаппарат не уловил бы разницу, совершенно очевидную для человеческого мозга.
Если бы торговые представители умели видеть сквозь сон, их взору предстала бы следующая картина: мальчик и девочка в белых масках склоняются над девятью телами в гостиной, полной посторонних людей. Они бы почувствовали, как пальцы паренька, обтянутые найденными на кухне перчатками, ощупывают запястья в поисках пульса. Ощутили бы влагу на подбородке, пока девочка вливает в полуоткрытые рты воду из чашки-непроливайки. Услышали бы раздраженный мальчишеский голос в соседней комнате «Мы еще утром вызвали „скорую“! Сколько можно ждать?» Наконец, они бы почувствовали, как тот же мальчик берет их за руки, девочка – за ноги, обмякшие тела болтаются, как мешки с песком. Потом – характерный запах кожаного салона. Щелчок ремней безопасности. Лязг гаражной двери. Звук мотора. Автомобиль подпрыгивает на ухабах, головы спящих перекатываются на поворотах. А напоследок проблеск сосновых стволов, горы, безбрежное предзакатное небо – и тела, привыкшие подчиняться восходам и закатам, вдруг утратили эту способность.
32
Карантин в больнице длится десятые сутки. Из окна третьего этажа Кэтрин наблюдает, как вертолеты выгружают провизию, воду и снова взмывают ввысь. Горы мусора на тротуарах растут. Медперсонал изоляционного крыла вынужден носить чудовищные костюмы – пластик искажает лица медсестер и врачей, придает зловещее звучание голосу. Люди в костюмах выглядят огромными. Менее человечными. Их вид нагоняет страх.
К черному ходу начинают подбрасывать зараженных. Их сваливают у стеклянных стен, точно новорожденных или наркоманов, к одежде пришпилены записки. Слухи множатся: любого, кто контактировал с больными, поместят под стражу.
В семидесяти милях в лос-анджелесской квартире Кэтрин тоже объявлен карантин. Обычная мера предосторожности на случай, если Кэтрин занесла домой вирус, – он мог осесть на одежде или коже, даже в легких и передаться через дыхание, когда она целовала дочку перед сном.
Кэтрин клянет себя за неосмотрительность.
Все телефонные разговоры с дочерью заканчиваются одинаково: «Мама, когда же мне разрешат погулять?»
Девочка совсем отбилась от рук, докладывает няня. Срывает занавески. Кидается едой. Кругами носится по дому. Няня, всегда такая спокойная, еле ворочает языком от усталости.
В воскресенье Кэтрин замечает у церкви горстку прихожан, они вытаскивают скамьи на парковку, подальше от воздушно-капельной угрозы.
При взгляде на целые семьи с молитвенниками в руках, при звуках церковного гимна у Кэтрин на глаза наворачиваются слезы. Никогда еще она не разлучалась с дочерью так надолго.
Вечером Кэтрин наблюдает, как у здания старшей школы толпа осаждает вертолет, пытающийся совершить посадку с очередной партией провизии. Вскоре дежурный врач «скорой помощи» отводит Кэтрин в сторону.
– Мы спрятали все опиаты, – скороговоркой произносит врач. Он тощий как палка, подбородок зарос густой щетиной. Глаза выдают нехватку сна, которой страдает весь персонал больницы. – Теперь, когда город оцеплен, поставки наркотиков на улицы прекратятся. Рано или поздно они явятся сюда.
– Кто? – спрашивает Кэтрин, заранее зная ответ.
Доктор говорит о них как о животных, но она хочет услышать слово из его уст.
– Нарики!
Наркомания не ее профиль, хотя среди пациентов не раз попадались зависимые. Собственно, почему нет? Наркотики и психические расстройства воздействуют на один участок мозга, только по-разному.
– Если такое произойдет, нам всем не поздоровится.
Кэтрин представляет сцену, засевшую у него в голове: одержимые наркоманы врываются в больницу и крушат все на своем пути. Тревога – это полет фантазии, неустанно напоминает Кэтрин пациентам. Страх – плод воображения.
– С сегодняшнего дня только мы знаем, где хранятся препараты, – сообщает врач.
Недуг косит докторов пачками. Кэтрин вынуждена делать то, чем не занималась со времен мединститута. Так непривычно орудовать иглой с суровой нитью, зашивая рассеченный лоб паренька, поскользнувшегося у засорившегося унитаза. Непривычно ощущать тяжесть новорожденного, когда тот перекочевывает из утробы матери прямиком в обтянутые перчатками руки Кэтрин, пока единственная акушерка спит непробудным сном в изоляционном крыле.
Спустя пару дней в помещении бывшего приемного покоя Кэтрин обнаруживает на стуле обмякшее тело врача «скорой». Все уже свыклись с тем, как стремительно болезнь поражает организм, но дыхание доктора замедленнее, чем у прочих. Двое санитаров в синих робах подхватывают бородача, чтобы переместить в изоляцию, как
