Были вещи, способные напугать куда сильнее этой улыбки. Были ссадины, были раны, были кровоподтеки, были посиневшие пальцы и кровь на растянутых губах. Был янтарь — под воротником, была расстегнутая манжета, и мелкая дрожь абсолютно черных… и еще — мокрых ресниц.
Он молчал.
Ему… было нечего ответить.
Болела нога. Болела — и словно бы отказывалась идти, но Лойд переступила через эту боль, и снова ругнулась, и порывисто шагнула к мужчине, вроде бы такому родному и привычному… и все-таки — совершенно чужому.
— Капитан, — сказала она. — Капитан Хвет. Вы… так и не смогли добраться до меня… вне Келетры. Вы… так и не смогли, но сегодня вы… здесь?
Он сидел в неудобном кресле.
Экран постепенно угасал.
«Текущее состояние кода — 21%. Вы уверены, что хотите продолжить?»
Ты… это не я. Ты говорил, что мы похожи — ты помнишь, там, на борту «Chrysantemum-а» — но…
Он плакал, не прячась, не пытаясь от этого укрыться. Шипела сигарета; он сидел у темного экрана — и не видел ее, не знал, как увидеть — зато слышал ее дрожащий, ее полный надежды голос: «но сегодня вы… здесь?»
…и он же различил, как на вершине деревянной башенки человек, чьи мутноватые серые глаза отражают силуэт господина Твика, а на самом деле — господина Талера, — нежно коснулся знакомой тетивы…
— Это он, — произнес император. — Почти наверняка — он.
У Сколота внутри было холодно и зыбко. И как-то — словно бы остро; словно одно из янтарных лезвий попало под его кости — и ворочалось там, и деловито ломало все, что юноша так настойчиво собирал.
Господин Твик почему-то не двигался. Почему-то — замер, закрыв ладонями худое лицо; казалось, он с кем-то беседует, спокойно, дружелюбно беседует.
Не хуже, чем тогда, в теплом зале таверны. Не хуже, чем тогда — за одним столом с господином Эсом..
Это было… по-своему красиво. Неподвижный человек — высокий и невозмутимый — и тысячи янтарных лезвий вокруг него. Это было по-своему красиво — убитые мужчины и женщины, распятые на небесном камне. Это было — как если бы озеро стало сердцем огромного цветка, янтарь — его лепестками, загнутыми вовнутрь, а кровь — утренней росой, такой необходимой, чтобы суметь выжить.
Но важно было другое.
Сколоту едва ли не нравился господин Твик. Сколот уважал его, как человека, верного своему делу — и человека весьма полезного.
Сколот не перестал уважать его даже после того, как господин Эрвет, чье имя господин Твик поминал по пять раз на дню, если ему грозила опасность или кто-то отказывался подчиняться, оказался убийцей. Сколот не сомневался, что, каким бы ни был глава имперской полиции Малерты, его подчиненный вовсе не обязан на него походить.
Но господин Твик стоял — посреди обледеневшего озера, и янтарь пламенел под рассеянным зимним солнцем, и люди, погибшие люди таращились на деревянную башенку отовсюду. Словно желая напоследок обратиться к рано поседевшему императору, словно желая упрекнуть его: да, ты приехал, но разве это помогло, разве это спасло хоть кого-нибудь?..
Тяжело дышал последний уцелевший гвардеец, зажимая ладонями рану в левом боку. Его зацепило — вскользь, и можно сказать — повезло, но до Лаэрны — около трех миль дороги по льду и снегу, а поблизости больше нет ни единого лекаря, чтобы…
— Господин… Сколот, — едва слышно процедил он.
Мутноватые серые глаза юноши следили за раненым так рассеянно, будто не было внизу никакого небесного камня, и не было озера, и не было крови, не способной растопить его и смешать запах железа — с водой.
И будто не было человека, хрупкого, очень стройного человека с янтарной каймой вокруг очень светлой радужной оболочки. Будто не было человека с раной под выступающими ключицами, и не было его протянутых рук, и не было хромой девушки, и мужчины в дорогом пальто, и вообще ничего на свете — не было. Только деревянная башенка, раненый гвардеец, его император… и тугие плечи составного лука.
— Господин… Сколот. Я прошу вас…
Он поежился. Он погладил оперение такой вроде бы знакомой, и в то же время — абсолютно чужой стрелы.
Одно дело — целиться по мишени. Одно дело — выпускать из пальцев тетиву на глазах у тысяч вполне себе живых людей, выпускать — и помнить, что она попадет в глухое безучастное дерево.
И совсем другое — целиться по высокому голубоглазому человеку. Выпускать из пальцев тетиву на глазах у сотен покойников — и помнить, что она попадет в…
— Господин… Сколот. Вам ведь… не сложно…
Гвардеец медленно опустился на шероховатые доски пола.
Вам ведь не сложно, мысленно повторил за ним юноша. Вам ведь не сложно. И вы ведь тоже — вот забавная штука, — прекрасно умеете убивать…
Я не учился этому, сказал он себе. Я никогда не учился… этому. Я всего лишь хотел — новых состязаний, и чтобы мама сидела у трибун, и чтобы она гордилась мной — хотя бы чуть-чуть, хотя бы капельку, потому что я…
Он усмехнулся.
Неужели?
Неужели я действительно этого хотел?
…камень притягивал. Камень манил; черный камень с редкими линиями бирюзы.
«Знаешь, что это? Твои чувства. Ты умирал, и твоя мать принесла тебя в хижину старенькой Доль, чтобы старенькая Доль помогла. Я забрала у красивой девочки Эдлена. А у тебя — твои чувства. Твои добрые чувства. Гляди…»
Почему, с отчаянием подумал он, почему все такое ценное, такое теплое, такое необходимое для нас — и такое несбыточное — в итоге сводится к обычному камню?!
Янтарь на озере — и «драконьи слезы» у далекого берега Ханта Саэ.
Носитель чистого «лойда» — и человек, воспитанный крылатым созданием. Носитель чистого «лойда» — и человек, воспитанный крылатым созданием, вынужденным тащить на своих плечах весь этот обманчивый, весь этот ужасный…
…плечи, согласился юноша. Плечи составного лука. И тетива, по-своему нежная, по-своему грубая тетива…
Буду ли я убийцей, если спасу господина императора? Буду ли я убийцей, если все это безумие, весь этот кошмар наконец-то остановится?..
Он принялся кусать нижнюю губу.
…ему было бы легче — наверное, куда легче, — если бы господин Твик не поднял голову, отзываясь на мольбу хромой девушки — и не увидел, как смутно поблескивает стрела на вершине деревянной башенки…
Ему было бы легче.
Наверное.
Она была невероятно близко — в каком-то полушаге от капитана Хвета.
А он не мог даже пошевелиться. Не мог, потому что на самом деле сидел перед угасающим экраном, и следил за ней — вовсе не своими глазами, хотя эти «не свои» были такими же чистыми и спокойными, как и…
У нее дрожал голос. У нее отчаянно, умоляюще дрожал голос.
— Капитан Хвет,
