Кит осторожно выдохнул.
Сейчас. Какая-то жалкая секунда… очередная секунда — моей совершенно пустой, моей обреченной, моей бессмысленной… жизни без тебя.
— И да треснет лед, — неизменно хрипловато приказал юноша. — И да примет нас… и да уничтожит.
Дрогнул чужой палец на изгибе спуска. Дрогнул чужой палец, и арбалетный болт на какой-то ноготь разминулся со светлыми, очень светлыми волосами господина Кита, абы как перевязанными ленточкой у затылка.
…и озеро подчинилось.
И разошлась его ледяная корка, и рассыпался янтарь, и потянуло, неудержимо потянуло вниз, ко дну, убитых Гончим людей. Потянуло вниз — и потянуло вниз его самого, а за ним потянуло хрупкого человека, хрупкого человека с невероятно холодным солнцем под веками. И озеро сыто облизнулось, и озеро не оставило ничего, кроме узкой деревянной башенки, и тропы, и всадников, и заснеженной пустоши…
А Кит — верный данному слову, бесконечно верный данному слову — до самого конца не посмел выпустить своего ребенка из рук.
И вода была — сплошная чудесная синева.
Лишенная воздуха… и лишенная боли.
Потому что он умер куда быстрее, чем успел ее ощутить.
— Да нет же, не так! — возмущался широкоплечий парень в соломенной шляпе и оборванных штанах. — Надо меньше соли… и больше пряностей, вон, посмотри на полке. И хватит коситься на меня так, будто я тебя выпорол! Вот скажу учителю, он тебе живо уши-то оборвет!
Кит поежился, выругался — довольно затейливо для человека, едва отметившего свой двенадцатый день рождения, — и швырнул миску в накануне выбеленную стену. Суп растекся по ней с таким энтузиазмом, будто все те сорок минут, что мальчик пытался его приготовить, жаждал по чему-нибудь размазаться и картинно съехать на пол.
— Ненавижу, — коротко бросил Кит. — Я тебя ненавижу, ясно? И тебя, и твоего учителя поганого, и вообще весь этот насквозь провонявший храм! Я не обязан готовить какому-то дряхлому старику! И тебе готовить не обязан, и никому из братьев, и…
Не отзываясь, широкоплечий парень влепил ему такую затрещину, что бестолково мотнулась очень светлая голова.
Но даже это не вынудило Кита замолчать.
Одно точное движение. Всего лишь одно.
— Кит, забери тебя великая Бездна! Какого рожна?! — завопил широкоплечий парень, опускаясь на корточки и пытаясь на ощупь найти ведро с водой из колодца. Получалось у него плохо: руки настолько явно дрожали, будто послушника хватил — или вот-вот это сделает — удар.
Бежала кровь по его белому, как мел, худому лицу. Бежала яркая, горячая кровь; Кит локтями смел со стола посуду, пнул попавшуюся под ноги тарелку — и вышел из комнаты, на ходу проклиная своего товарища так, что, если бы эти проклятия внезапно исполнились, от бедного паренька не осталось бы даже мокрого места.
Он сидел в углу, у дыры в заборе. И смотрел, как трепещет под порывами летних ветров золотисто-рыжая рожь.
Потом ему, разумеется, хорошенько влетело. И от учителя, и от старших братьев; он стоял на коленях перед ликами святых — и молился, и ни одна живая душа не различила бы злости, и обиды, затаенной, согретой, обласканной обиды под маской душещипательного раскаяния. Потом его, разумеется, простили; простили, потому что боялись его песка.
Белого непокорного песка…
Он стоял на коленях перед ликами святых, высеченными в камне. Он стоял на коленях — и не отводил нарочито восхищенных глаз, но видел перед собой не укоризну Богов, не мольбу серафимов, не отчаяние послушников — а золотисто-рыжие пятна ржи там, за высоким деревянным забором. Золотисто-рыжие пятна ржи — повсюду, будто мир — это кусок железа, и все, что куску железа уготовано — молча пропасть, исчезнуть, навеки истлеть, будто его никогда и не было.
Я не умру, обещает себе Кит. Я ни за что не умру, и твои-то птицы будут летать по небу, и твои-то птицы не упадут. И твои-то птицы не будут умирать в канавах, и не будут умирать в полях, и не будут слепо на меня таращиться. Они будут летать — парить — цепляться желтыми коготками — где-нибудь около тебя, они будут вечно с тобой, они будут — непременно будут, — рядом с тобой. Прости меня, я так не сумел, я так не смог, мой песок едва не отобрал у тебя твою теплую зелень радужек, мой песок едва не уничтожил ее — с начала и до конца. Но птицы не обладают песком, птицы не таскают его с собой — в узких ладонях, у птиц этих ладоней попросту нет.
Я не умру, обещает себе Кит. Но там, подо льдом озера, ты не будешь одинок, Талер. Ты не будешь одинок — потому что я тебя не брошу. Единожды отыскав, я тебя не брошу; твои лопатки под моими пальцами. Твои резко выступающие лопатки.
У тебя не было пути назад. У тебя не было — ровным счетом никакого — пути назад. Я не понял этого сразу, но теперь мне, кажется, ясно…
Давным-давно, там, в белой пустыне, у берега Извечного Моря… нас было двое. И мы сидели у темного кострища, и вопили чайки вдали, и такое тепло, такое спокойствие растекалось по миру, что, пожалуй, как раз в эти моменты он и выглядел наиболее… вечным.
А потом я пришел сюда, в Сору, и меня осенила одна вполне очевидная догадка. Одна глупая, но вполне очевидная догадка: этот мир был… возможен, и был — нужен, пока я мог дотронуться… до тебя. Пока я мог не сомневаться, что ты — здесь, что нас не разделяет ни океанская глубина, ни рубеж, ни белый песок в моих ладонях.
…давным-давно, там, в белой пустыне, у берега Извечного Моря… их было двое. И они сидели у темного кострища, и напротив холодного солнца была искристая зелень, и хрипловатому голосу отвечал тихий, мелодичный, таким, вроде бы, только петь — но Эста петь не умеет, он так безжалостно коверкает ноты, что, будь они живыми — разбегались бы в панике.
Утром того дня Эста поранился. Поскользнулся и неудачно угодил рукой на один из отвесных береговых камней; эта рука, сплошь исцарапанная — не хуже льда на озере спустя двести пятьдесят лет, — не давала Киту о себе забыть. И он то и дело на нее поглядывал, и он сам спотыкался добрый десяток раз, и Эста хмурился, и Эста ощущал себя виноватым; в конце концов он не выдержал и сказал:
— Перестань, Кит. Все нормально. Ты же помнишь — на мне и не такое заживало, так чего стоит пережить какую-то маленькую царапину?
Юноша пожал плечами. Лето,
