Лаур тоже молчал. Говорить ему было нечего — он понятия не имел, что за дьявольщина происходит между его командиром, хромой беловолосой девочкой и небесным камнем, распятым по обледеневшему озеру.
— Вы слабее… этого Талера? — Лойд едва коснулась его плеча. Ресницы у нее были безнадежно мокрые. — Вы… устали, капитан Хвет? Вы… погибли. Я там была, я каждое слово слышала, я так… боялась, что это навсегда, что я больше вас не увижу, что вы…
Она запнулась, и какая-то неправильная, какая-то болезненная улыбка исказила ее черты.
— Помните, — очень тихо произнесла она, — как мы вместе катались на чертовом колесе?..
…у него под ногами был…
…лед.
Он стоял на озере, обледеневшем озере, и до весны было — без малого три месяца. На Карадорре весна — поздняя, холода скитаются по его земле долго и размеренно, и настойчиво обнимают его дороги, и его пустоши, и его песчаные берега… не повсюду — песчаные. Кое-где бывают еще и скалистые, кое-где бывают обрывистые, как на Мительноре; только на Мительноре они холодны вечно, а здесь… к маю становится уже тепло.
Я — не ты. А ведь так было бы лучше, так было бы… честнее.
Она переступила, она миновала все рубежи — и ничто, понимаешь, абсолютно ничто не вынудило ее остановиться. Она была ранена, и была — несчастна; она лежала на алтаре, а потом — ее словно бы настигла память о Келетре, и она, как настоящий боец, выбила нож из руки господина Соза. Ведь она и была — настоящим бойцом. Ты научил ее ходить — заново, — тяжело опираясь на титановые протезы, ты спас ее — и спасал, знаешь, словно бы — каждый день. Хотя бы тем, что был рядом, хотя бы тем, что всего лишь единожды бросил ее одну — да и то в последний раз, да и то потому, что не смог бы себе простить убийства — едва ли не сознательного убийства — восьми сотен людей.
Она переступила, она миновала все рубежи — для того, чтобы найти здесь… тебя. Она вполне грамотно украла себя с Келетры, она вполне грамотно украла себя с борта «Asphodelus-а». И вполне грамотно влилась в нашу карадоррскую жизнь, вполне грамотно стала ее новой деталью. Она следовала за мной — за Талером Хветом, тем, кто охотился на Движение против иных рас, — надеясь, что рано или поздно во мне проявится что-нибудь… хоть немного твое. И постепенно привыкая ко мне, постепенно понимая, что нет, между мной и тобой — колоссальная разница, между мной и тобой так мало общего, что это, по сути, даже смешно…
У нее было две жизни, и обе она потратила на тебя. И в обеих она выбрала… тебя, капитана Хвета, владельца корабля «Asphodelus», лучшего друга Адриана Кельмана. Она выбрала — именно тебя, а ты…
…умер?
Ты действительно умер?
Я — здесь — никогда не любил ее так же сильно, как — там — ее любил ты.
И у меня почти закончилось… время.
Погляди… хотя бы под конец — погляди, какое красивое над Карадорром небо. Какое непокорное, какое… сердитое, какое… хмурое. Чувствуешь, как оно угрожает — любому, кто посягнет на его права? Чувствуешь, как оно угрожает — любому, кто посмеет подняться в эти серые тучи — серые, как глаза у твоей Лойд, — кто посмеет пересечь их — и все-таки добраться до звезд?
Если на земле рождается Гончий — в небе угасает одна звезда.
И всю жизнь в оковах местного притяжения эту звезду неудержимо тянет обратно. Запертая в теле, так похожем на человеческое, она мечтает просто… вернуться домой.
А за этими тучами не видно солнца. Помнишь, ты обещал показать его — напоследок, обещал, что оно окажется прямо передо мной?..
Лишь рассеянные лучи из-под живота небесного свода.
Лишь рассеянные лучи на лезвиях беспощадного янтаря.
Лишь рассеянные лучи… на кусочке железа, на вытянутом острие, на упругом оперении…
…лишь рассеянные лучи.
И пальцы — израненные пальцы хмурого человека — разжимаются, выпуская тетиву на свободу. И выпуская на свободу… стрелу.
У меня почти закончилось… время.
Он метнулся вперед — маленькое расстояние, каких-то полшага, — и толкнул ее, вынуждая рухнуть — неловко, больно, со всхлипом — на лед. Он метнулся — и еще успел различить, как меняется, как бледнеет ее лицо, как поднимаются, как распахиваются мокрые от слез ресницы. Как она что-то говорит, что-то негромко, недоверчиво говорит; что-то невыносимо короткое, невыносимо похожее на «нет».
Его протащило по озеру, как рыбу, ловко подсеченную рыбаком. Его протащило по озеру, и лед — случайным ударом — вогнал кусочек железа еще глубже, а с ним — и кусочек дерева, так, что острие любопытно выглянуло из худой спины.
Карминовое… и сытое.
— Точно в цель, — одобрительно заметил Его императорское Величество. — Чего и следовало ожидать.
Кровь текла по его губам, собиралась у краешка и тонким ручейком уходила — вниз. Он кусал себя, и кусал, и кусал, будто это могло что-то изменить — и впервые на памяти своего названого отца не выглядел равнодушным.
Живой человек не хуже деревянной мишени. Живой человек… не хуже, но он более уязвим: стрела вонзается в него куда проще. Куда проще; интересно, а больно ли ему сейчас, и если да, если больно — то насколько? Эта боль способна свести его с ума? Или он и так, и со стрелой в боку — чуть выше того места, где янтарь выбил дыру в теле гвардейца, минуту назад притихшего и, возможно, притихшего окончательно, — будет невозмутимым, будет самоуверенным, будет улыбчивым господином Твиком, с этим его шрамом и с этим его терпеливым отношением ко всему, что…
…Его мелко, нехорошо трясло.
Дышать, лихорадочно велел себе он. Дышать, несмотря ни на что — обязательно, непреклонно — дышать. Это не сложно, человек умеет вдыхать и выдыхать обжигающий карадоррский воздух, едва появляется на свет. Человек умеет…
Его дыхание оборвалось где-то там, где промокала одежда, где карминовая лужа пыталась — будто бы — все-таки растопить под собой лед. Его дыхание оборвалось где-то там, и он снова напомнил себе рыбу, ловко подсеченную рыбаком — открывает и закрывает рот, и поднимаются, и опускаются жабры, но воздуха нет, воздуха нет, воздуха…
Он лежал — правой щекой на льду. Он лежал и не видел, как отряд вооруженных всадников летит к озеру из Лаэрны, как император кладет сухощавую ладонь на тонкое плечо Сколота и говорит, что теперь-то все будет, как обычно, теперь-то все наладится, теперь-то никакие твари…
Чьи-то руки
