А потом радостный звон чужого смеха за окнами исчез, будто его никогда и не было. И лекарям стало не до простуженных малертийцев, потому что в Сору явилась куда более страшная — и куда менее податливая — болезнь. Явилась, будто освобождая путь для конных отрядов Малерты, явилась, будто освобождая путь для господина Шеля Эрвета. Явилась — и начала забирать людей, и начала их срезать, словно серпом — упругие стебли вьюнка.
— Вот это, — по-прежнему не своим голосом спрашивала Лойд, — называют чумой? Вот это?
Лаур пожимал плечами. И советовал ей уделять болезни меньше внимания — а заодно пореже покидать затянутый полумраком дом.
Сначала она ему верила. Сначала она решила обойтись теми продуктами, которые лежали в погребе — но потом поняла, что Лаур боится. Всего лишь боится, что чума коснется его, или коснется Лойд, и утащит за собой в чертоги Элайны.
В первые дни мертвецов собирали и вывозили прочь, за высокие лаэрнийские стены. Там, на пустоши, разводили костер, и в огне, рассыпаясь, отчаянно трещали кости, и расползалась посиневшая плоть, и оставался равнодушный ко всему пепел.
Караульные, обмотав чистыми повязками нижнюю половину лица, размеренно ходили из дома в дом, интересуясь, нет ли там заболевших. А за ними следовали мрачные лекари, постоянно упоминая, что они могут лишь замедлить чуму, лишь немного ее приостановить — и потом она выставит перед якобы спасенным такую страшную цену, что его прежние мучения будут выглядеть раем. А за ними следовали мрачные лекари, постоянно упоминая, что действительно избавиться от чумы способны только маги — но маги стоят у линии фронта, и Его императорское Величество не спешит приказывать им вернуться.
А спустя две недели у ворот Лаэрны показался измученный гонец. Надрывно кашляя, он сообщил, что воины Малерты уничтожили магов, что там, на поле боя, теперь сплошное болото из рыжей крови и грязи, что никому не удалось бежать — и что Малерта уже идет, размеренным шагом идет по Соре, и что Криерна захвачена, и что Лаэрна — обречена.
Его приняли бесконечно устало. Ни одна женщина, или девушка, или старуха — не заплакала, а на следующее утро гонец тоже оказался на пустоши, в угольях медленно затухающего костра. И вокруг стояли — сжимая кулаки, или расслабив руки, тяжело дыша или стараясь поменьше пользоваться своими легкими — те, кому пока что повезло быть живыми. Те, кого пожалела чума, те, кого до поры она сочла не вполне готовыми. Но это ничего, это не страшно — она прогуляется по Соре еще немного, она промчится над ее опустевшими деревнями, над ее полями, над ее башнями, а потом соскучится — и ловко поймает каждого, кого не тронула в первый раз.
…Ей странно нравилось шататься по улицам, опираясь на деревянный костыль — и слушать, как заученно вопят караульные: «Эй, хозяева, дома есть кто-нибудь живой?!» Ей странно нравилось шататься по улицам — и слушать, как заученно ломают чужие двери, ломают кто чем — кто алебардой, а кто — обычным топором. Ей странно нравилось шататься по улицам — и наблюдать, как погибших людей выволакивают на свет.
Довольная тем, что ее усилия оценили, чума смеялась у девушки за спиной. И прятала свои костлявые пальцы.
Тэй, шептала она, искажая лицо ухмылкой, я ни за что не посмею тронуть. Тэй, шептала она, я ни за что не посмею. Их создали — вовсе не для меня, их создали так, чтобы я не могла, чтобы я не знала, как — повлиять.
Их наказали без моего участия.
…И наступил день, когда беловолосая девочка по имени Лойд вышла из дома, заученно вышла из дома — и не нашла на улицах никого. Ни единого караульного, ни единого прохожего; опустевшая каменная брусчатка пламенела под лучами солнца, и высохли чертовы лужи, и высохла чертова грязь, и мертвые люди лежали в тени крыш, или на ее пути, или у фонтанов, или в зале какой-нибудь таверны. Мертвые люди; и к пеплу на пустоши не примешивался их пепел, потому что их некому было вывезти, и до предела загруженные телеги стояли у ворот, и караульные слепо таращились на колеса, или на обрешетку, или вообще в ясное голубое небо. Таращились очень похожими измученными глазами, пока с пустоши не прилетали птицы, не садились — небрежно стиснув коготки — на линию воротника — и не вонзали клювы под опухшие веки.
А Лауру стало намного лучше. И он метался по комнате, метался из угла в угол, пока Лойд не приходила домой и не садилась на лавку у запертого окна. Пока Лойд не садилась на лавку — и не начинала рассказывать, какими стали местные площади, и местные харчевни, и местные переулки.
Поутру она переступала порог. Тяжело опираясь на деревянный костыль — переступала порог, и Лаур думал, что она сошла с ума, потому что на вопрос: «ну какого черта тебе нужно туда идти?» добивался только одного ответа.
«Этот мир, — тихо бормотала девушка, — умер… вслед за Талером. Не по глупости и не случайно, и не потому, что кого-то где-то укусила блоха. Он умер, потому что умер его — и мой — Талер».
И было тепло, и едва ли не летняя жара нависла над Сорой — пока с юга не набежали тучи, пока не полыхнула в их животе первая голубоватая молния, пока не хлынул тоже по-своему теплый, но — невыносимо болезненный дождь.
Когда он закончился, Лойд впервые за последние дни попался — у края площади — живой человек. Молодой парень с мутноватыми серыми глазами, в легкой белой рубахе, зашнурованной так, чтобы не было видно шрама, наискось пересекающего грудь.
Этот парень сидел на корточках у трупа женщины. Вероятно, до чумы эта женщина была красивой, но после — от ее красоты ничего не осталось, кроме аккуратной фигуры, подпоясанной фартуком и закованной в простенькое льняное платье.
Работница таверны, дошло до Лойд. Работница какой-то местной таверны; небось, вы пили вино, или коньяк, или самогон — любуясь этой фигурой, любуясь этими светлыми косами, любуясь этим — сейчас догнивающим — лицом. Я права, уважаемый… лорд Сколот?
— Нет, — глухо отозвался он, и Лойд поняла, что не удержала свои мысли внутри. Что они — весело — станцевали на ее губах, и что
