Лойд ощутила, как по ее венам растекается нечто вроде жалости. И тут же оборвала эту жалость, потому что какое право она имеет жалеть человека, убившего Талера, а с Талером — весь мир?
Она стиснула рукоять охотничьего ножа. И бросила его раньше, чем Сколот успел опомниться.
А может быть, он успел — и просто не захотел уклоняться от удара.
Лезвие вошло в его грудь неожиданно легко, и алые капли крови заблестели на легкой белой рубахе. Всего лишь — капли, хотя Лойд — невероятно — попала юноше в сердце. Она была уверена, у нее не было никаких сомнений в том, что оружие Талера достигло пульса человека, посмевшего натянуть — и выпустить из давно огрубевших пальцев, — тетиву лука. Она была уверена, и все же…
Сколот не пошатнулся. И не изменился; он покосился на хмурое небо, на крыши домов, на далекие шпили — и виновато коснулся рукояти. Виновато выдернул чертов нож из тела — и уставился на щепки, обычные деревянные щепки, ненароком извлеченные из раны вместе с оружием.
— А-а, — задумчиво протянул он. — Как досадно. Вот, возьми, пожалуйста, и попробуй ударить… ну, например, сюда. Я не знаю, получится или нет, но раны в животе опасны. Может, я лягу тут и наконец-то умру. Это было бы кстати.
Лойд вытерла нож манжетой своего рукава.
— Лорд Сколот, — глухо произнесла она. — Величайшая надежда Соры. Величайший стрелок на все окрестные земли — и на весь Карадорр… кто вы? Почему у вас под костями — кусок поганого… дерева?
Он вежливо улыбнулся:
— Я… родился человеком.
Она хмыкнула:
— Ну конечно, да. Человеком. Поэтому вас нельзя убить, запустив ножом под ребро. Весьма любопытное, извините, качество.
Кровь остановилась, и рана вполне уютно вписалась в изогнутую полосу шрама. Глубокую, больше похожую на дыру в теле. Будто оно — вот-вот — развалится на две половинки, и не будет на улицах Лаэрны никакого лорда Сколота, никакой величайшей надежды Соры… не будет никого.
— Я должен был умереть, когда мне исполнилось четыре, — сообщил он. — Я должен был умереть, но мама… пошла за помощью к ведьме. И ведьма спасла… то, что в итоге приняли за меня.
Труп женщины отразился в его мутноватых серых глазах.
Лойд стало дурно.
— Ты не подумай, — попросил юноша. — Мне ее… не жалко. Я ее не любил, и я не скучал по ней. У меня… просто нет… настолько чистых эмоций. Они умерли там, в хижине той ведьмы, посреди пустоши. И я умею… только злиться. Только ненавидеть. Только… презирать. Мне все равно, что она погибла. Но… мимо тех, кого я не знал, кого я не видел до прихода чумы… пройти было намного легче. А мимо нее я почему-то… не смог.
Лойд закрыла уши ладонями.
— А как же император? А как же его личная гвардия? А как же Малерта, в конце концов? Какого Дьявола вы до сих пор тут, какого Дьявола вы скитаетесь по улицам, какого Дьявола вас не увезли к океану?
— Он умер. — Вежливая улыбка не исчезла. Искусанная нижняя губа треснула, и на ней тоже выступили красные капельки. — И гвардейцы… и мои слуги. Никого не осталось. Я один в особняке, и там… холоднее, чем на этих улицах. Там… гораздо холоднее.
Лойд выдохнула:
— А ваш опекун?
Сколот обернулся, будто высокий зеленоглазый человек был все еще рядом. Но площадь опустела, давно и, кажется, насовсем, и трупы стелились по ее брусчатке, как стелятся летние цветы по необъятным пустошам за лаэрнийскими стенами.
— Я заставил его уйти, — очень тихо пояснил юноша. — Я заставил его… так, чтобы он наверняка подчинился.
Хмурое небо заворчало, и полыхнула в его потемневшей глубине новая голубоватая молния. И ливень — рухнул — на покинутый людьми город, на Лаэрну, где всех убила чума, на Лаэрну, где чума добралась даже до императора, где чума доказала: перед ней все до поры живые — будут равны. Перед ней — обязательно будут…
— Идемте, — выдавила из себя Лойд. И, заметив, что юноша по-прежнему стоит, не двигаясь, повторила уже громче: — Ну, чего замерли? Давайте, шагайте за мной. И бодрее, пожалуйста, бодрее!
…Он шагал за ней, как собака, привязанная к поводку.
Она шла впереди, как поводырь.
И ей было очень больно.
…Их было трое.
Трое каким-то чудом уцелевших детей.
— Я не совсем понимаю, — честно признался Лаур. — Но если ты не против, пускай… живет.
Сколот вел себя тихо и осторожно. Не оправдываясь, не пытаясь обсудить нынешнее положение, не предполагая, пощадят ли малертийцы своих, если эти «свои» прячутся в Лаэрне, да еще и в компании наследника Соры.
Лойд были не нужны его оправдания. Лойд были не нужны его слова; да, Сколот убил ее Талера, там, на озере — убил ее Талера, но для него Талер тоже был всего лишь убийцей, всего лишь опасным убийцей, чьи способности избавили императора от охраны за какие-то пару секунд. Сколоту было необходимо — черт возьми, необходимо — защитить своего названого отца. И он это сделал, причем сделал не с ледяным равнодушием, в котором себя винит, а с болью, через боль… не желая.
Именно, говорила она себе. У него не было такого желания — взять и убить едва знакомого человека. У него не было такого желания — он подчинялся приказу, он, забери его Дьявол, подчинялся приказу, и та стрела, и падение, и кровь на обледеневшей воде — это нелепое, снова — забери его Дьявол! — нелепое… совпадение.
Талер не выяснял, кого пригласили на фестиваль. Талер не копался в перечне людей, нанизанных на янтарь. Талер не имел зеленого понятия, что на вершине узкой деревянной башенки будет сидеть самый лучший стрелок империи Сора, и этот самый лучший стрелок ни за что не выйдет из дома без оружия. Тем более в такое время, когда Малерта ведет бои на рубежах, а маги отбиваются от нее лишь каким-то чудом. И никому не известно, долго ли они продержатся…
Чума взяла свое — и укатилась по дорогам дальше, к империи Линн. Становилось день ото дня теплее, хотя, если девушка не запуталась в неделях, едва начался новый — по карадоррскому летоисчислению — год. Едва начался январь, а на пустошах зеленела трава,
