Его звали Эс, и о звездах он действительно знал больше, чем все профессиональные учителя астрономии, вместе взятые.
Жизнь в особняке Сколота ему понравилась, а к воспитанию мальчика он подошел весьма серьезно, благодаря чему тот вырос утонченным, грациозным и крайне обходительным человеком. К семнадцатому дню рождения по юноше сохли все, как одна, наследницы благородных семей, а его навыки стрельбы достигли таких высот, что его с неизменным почтением называли «мастер».
Опекуна Сколот нашел в гостевом зале, на диване, где обычно, виновато склонив голову, сидела госпожа Стифа. Ярко горел камин; на стенах плясали причудливые тени, и размеренное, ровное дыхание волновало их не больше, чем падение пыли на стол и серебряное блюдо с оранжевыми плодами хурмы.
Высокий светловолосый парень спал, обняв подушку, и выражение лица у него было такое, что юноша, собиравшийся разбудить Эса и рассказать ему о драконе, в нерешительности остановился. Светлые ресницы опекуна слиплись, будто он плакал, а потом неуклюже вытирал слезы кулаками; веки покраснели. А из кисти правой руки, безвольно опущенной, обмякшей правой руки, с ужасом обнаружил Сколот, медленно, осторожно росло что-то радостно-зеленое, округлое, на нежном тонком стебле…
Юноша присел и коснулся плеча Эса, прикидывая, не тряхнуть ли. Решил, что можно — высокий зеленоглазый парень ни разу не злился на своего приемыша, — но в этот миг вышеупомянутая кисть дернулась, приподнялась и как-то беспомощно сжала пальцы на широком рукаве рубашки Сколота.
— Кит…
Юноша вздрогнул. Эс явно обращался не к нему, а к персонажу своих видений, и Сколоту остро захотелось уйти, но пальцы, будто почуяв это предательское желание, сжались чуть сильнее.
— Нет… пожалуйста, Кит, не уходи…
Высокий зеленоглазый парень всхлипнул, и его охрипший голос, резко утративший свою мелодичность, почему-то больно резанул по ушам:
— Я умру, если ты уйдешь…
Сколот, помедлив, покладисто сел обратно. Разумеется, он совсем не Кит и совсем не собирается убивать своего опекуна, и ему не трудно немного посидеть рядом — пока Эс не успокоится и не проснется. Не трудно, повторил себе юноша и огляделся, размышляя, чем бы занять дрожащие бледные ладони.
Интересно, какого черта ему настолько не по себе? Ну да, раньше он не находил бывшего придворного звездочета спящим — тот предпочитал запираться у себя в комнате и словно бы исчезать. Хвастался, что пишет стихи, и, продолжая оглядываться, Сколот с каким-то особым внутренним трепетом обнаружил, что на столе, прижатые блюдом к ровной и гладкой поверхности, лежат исчерканные листы пергамента, сплошь покрытые странными, хотя и вполне разборчивыми, литерами.
Эс учил юношу писать под наклоном — мол, пускай очертания литер плавно сползают вправо, это модно и, более того, красиво. Но его собственные литеры были похожи на солдат, мужественно идущих на смерть — прямые спины, небрежные росчерки худых плеч, равнодушные взгляды. Сколот нахмурился и сам себе удивился — нет, ну какое отношение к солдатским фигурам имеет размашистая «Т»? А наспех выведенная «E»? И откуда вообще взялось подобное сравнение?
Наверное, юноше было нельзя это читать. Эс не любил, когда его стихи оказывались предметом всеобщего внимания. Но мое-то внимание, думал Сколот, уговаривая сам себя, мое-то внимание не причинит им никакого вреда. Если вдруг что, я просто никому не скажу, что удостоился их прочесть…
Эс пошевелился во сне, и юноша обомлел на полпути к исчерканному листу. Но зеленые глаза не открылись, только дрожали промокшие ресницы.
К сожалению, Сколот понятия не имел, что снится его случайному опекуну. А иначе он, может, и сумел бы ему помочь. Но юноша лишь тянулся к пятну желтого пергамента, и Эс был предоставлен самому себе, наедине со своим прошлым, и это его прошлое не ведало жалости.
— Уходи, лаэрта.
Он сердито шагнул вперед:
— Разве ты забыл мое имя?!
На ощупь листок был шероховатым и приятно теплым. Солдаты, идущие на смерть, складывались в аккуратные строки — нет, замерли строем, готовые, что их с минуты на минуту убьют. Сколот сощурился.
— Если ты уже не в силах… если тебе не из чего…
Он помнит — хрупкое маленькое тело, веснушки на скулах и переносице, ясные серые глаза. Он помнит — неуверенные, тихие фразы; со временем они вырастают, со временем они становятся такими жестокими, словно никогда не было этого глухого «Очень одинок… и несчастен». Было только последнее «Уходи, лаэрта» — настолько безучастное, будто никто и не называл его Эстамалем…
— Я не хочу… Кит… — пробормотал Эс — и провалился в по-настоящему глубокий сон, безо всяких смутных, едва ли не стертых беспощадной памятью картин.
Сколот, не успевший различить и первой строки, облегченно выдохнул. Он-то боялся, что светловолосый парень проснется и устроит ему разнос на тему «Как нехорошо без спроса трогать чужие вещи». Убедившись, что это ошибка и что Эс не намерен просыпаться в ближайшие пару часов, юноша мысленно попросил у него прощения, и мутноватый серый взгляд заскользил по двум уцелевшим строфам. Вокруг них, словно ограда, темнели зачеркнутые, отвергнутые Эсом варианты — и потому эти две строфы казались невыносимо важными.
«Я закрою глаза, но окажется — я погиб.
Я — приемный отец для творений твоей руки.
И любому решению верному вопреки
я тебя умоляю — пожалуйста, сбереги…»
«Здесь ни слова о том, как они принимали бой,
поднимали мечи, покидали свои дома,
закрывали своих драгоценных родных собой,
позволяли себя изуродовать и сломать.»
— Кит… — сонно пробормотал Эс — и, на беду Сколоту, все-таки проснулся. Зеленые глаза рассеянно обшарили зал, замерли на пергаменте… и, пока юноша пытался определиться, уготована ли ему отдельная сковородка в Аду, отразили удивление.
— Ты читал, что ли? — своим прежним, потрясающе мелодичным, голосом спросил светловолосый парень.
— Я… это… — Сколот безнадежно запутался в словах и умолк, чтобы собраться с духом. — Я нечаянно… я хотел о драконе рассказать, зашел, а вы… спите…
— А я сплю, — повторил за ним Эс. — Понятно. Будь любезен, положи эту бумажку туда, откуда взял.
Юноша торопливо исполнил требуемое. Всего-то и надо было, что поднять за край серебряное блюдо и засунуть под него уголок пергамента, при этом стараясь не умереть под пристальным наблюдением.
Желая отвлечь Эса от очевидной мысли, что Сколот, пускай и невольно, вмешался в его собственный, запретный для посторонних, мир, юноша виновато признался:
— Ваша… правая рука, там… вероятно, вы чем-то болеете? Я могу пригласить в особняк лекаря, если ему, конечно,
