— Могу и в невыгодном, — признался он, желая то ли отвлечься, то ли заставить своего приятеля не воображать, сколько гибели принесут воины Движения детям племени Тэй прямо перед наивными дураками из Сопротивления, а эти наивные дураки не посмеют и меча поднять. — По утрам Шель вечно разливает малиновый чай на одеяло. Он плохо спит, и когда стражники или слуги начинают стучать в дверь, Шель стонет и прячется под подушкой. Он совсем не такой, каким вы себе его представляете, — Талер затянул воротник и полез в карман за рукавицами, потому что ледяной соленый ветер опять налетел с юго-востока и пронизал путников, будто лезвие. — Он забавный.
Лаур сощурился:
— Откуда такие сведения?
— Шель меня выхаживал, — невозмутимо пояснил Талер. — После того, как я выпал из… того экипажа. Правда, сперва он поручил меня какому-то бродяге и верил, что бродяга совладает с моим… забытьем, но скоро плюнул и поселил меня в своих личных апартаментах. Веселое было время, — неожиданно широко улыбнулся он. — Это потом Шель сообразил, что сквозняки, резкие запахи и мерзкие люди перестали меня беспокоить, и велел переезжать в подвалы Проклятого Храма.
А еще он до сих пор скучает, напомнил себе господин Хвет. Придешь к нему за сведениями и картами, а он жалуется, что после моего отбытия комната опустела. Но вернуться не предлагает — наверное, это выше его достоинства…
Талер понял, что зубья частокола — не мираж и не заскок его поврежденного зрения, укусил себя за костяшку указательного пальца и приказал:
— Хватит. Остановимся тут.
— Почему? — искренне удивился Лаур. — Я полагал, что мы вмешаемся и хоть кому-то поможем скрыться. Разве нет?
Мужчина укусил себя еще раз. На коже остались смешные молочно-розовые отпечатки зубов.
— Поработай умишком, Лаур, — посоветовал он. — Два человека и трехтысячная армия. У них — форма, у нас… хм… тоже форма, но явно другого цвета и назначения. Увы, но я склонен считать, что кто-нибудь заметит наше так называемое… вмешательство и ненароком донесет господину императору, что подручные Шеля пытались увести с поля боя тех, кого народ посчитал грязным и, как это ни мерзко звучит, неразумным племенем.
Его спутник покосился на армию, счастливую, что ее наконец-то предоставили самой себе, и ничего не ответил. Чертов командир Сопротивления был прав, но прав так обидно, что Лауру остро хотелось уронить неприличную фразу типа «да в заднице у тролля я всю эту историю видал». Удерживало только то, что командир подобные фразы ненавидел и мог как отвесить парню затрещину, так и молча отвернуться — и не замечать Лаура до вечера.
— Сколько ты планируешь выждать?
— Часа два. Им хватит, чтобы опустошить Вайтер и перебраться на Лойд. А затем, — Талер порылся по сумке в поисках старой пожелтевшей книги, — мы прогуляемся по улице и выясним, нет ли у погибших Тэй чего-нибудь, что объяснит их любовь к убийству на алтаре и суть великого греха, некогда совершенного их далекими предками.
Лаур посмотрел на мужчину по-новому.
— Какой смысл искать летописи или, если повезет, архивы, когда дети племени Тэй будут уже мертвы? Что мы этим докажем? И, главное — кому, командир?
— Себе, — негромко ответил господин Хвет. — Я иду в их деревню для себя, Лаур. Не для Сопротивления и, само собой, не для Шеля. Я иду, чтобы убедиться: мы ни в чем не ошибаемся. Я иду, чтобы через десять, двадцать и тридцать лет мне все еще было, за что убивать подонков типа лейтенанта Илара, чтобы через десять, двадцать и тридцать лет я все еще бесился, услышав на улице гадости об иных расах. Я иду, — он погладил зудящие края шрама, — во имя ненависти и гнева. Я иду, чтобы эти, лишь эти, самые важные в моем случае эмоции были во мне крепки.
— Да ты и так, уж прости, вовсе не добрый человек, — пожал плечами Лаур.
Мужчина повторил его жест, и беседа закончилась, оборвалась, как обрывается лента или клочок пергамента. Парню даже почудился треск, сопровождающий эти два явления.
Или не почудился, потому что спустя секунду он различил над зубьями частокола первый ненавязчивый дымок.
И крики.
Ветер, все тот же услужливый ветер, донес до спутников и детский плач, готовый захлебнуться в любое проклятое мгновение, и женскую мольбу — «не убивайте хотя бы сына, не убивайте сына, прошу вас, убейте лучше меня!» Талер не дрогнул, а вот его приятеля бросило в озноб, и он зажал рукавами уши — плотными кожаными рукавами, но и сквозь них, как ни крути, пробивались ужас и боль. А еще — ярость, багровая, беспощадная, будто буря в пустыне — это опомнились Гончие, и отряды армии людей смешались, испуганно сбились в кучи, ощетинились арбалетами. Потому что в ближнем бою Гончих было не достать.
Талер вообразил, как жалко они выглядят, эти храбрые солдаты племени Тэй. Сколько их? Полсотни? Да нет, какие там полсотни, они ведь не ждали нападения, до них не добралось одинокое человеческое письмо. И как им страшно, как им на самом деле страшно следить за наконечниками арбалетных болтов, за тем, как двигается упругая тетива — очень быстро в реальности, но так медленно и так лениво, когда у тебя всего-то и есть, что пара вдохов до смерти…
Крики затихли, зазвенели злые, желчные приказы офицеров. Обыскать дома, проверить, не прячется ли где-нибудь испуганная девчушка — испуганным девчушкам свойственно залезать в бочки и молиться, чтобы кара их не настигла. А часть армии — Талер не испытывал никаких сомнений — объединилась в хорошо сбитый, обособленный отряд. И направилась к парому, к острову Лойд, где венчал крохотный обрывок суши светлый, провонявший цветами храм — потому что все дети племени Тэй возили туда цветы, потому что все дети племени Тэй славили имена «чистых» своих сородичей, убитых на алтаре во славу искупления греха.
Вот их, «чистых», наверняка было больше полусотни, усмехнулся Талер. Их было так много, что через пару лет уставший алтарь либо треснет, либо рухнет прямиком в Ад. Черти, небось, животы от смеха надорвали, глядя, как покорно, как спокойно ложатся на камень мальчики и девочки с белыми, как снег, волосами, как прячутся под веками их ясные серые, пусть и покрасневшие от слез, глаза, как храмовники заносят нож над их заранее неподвижным сердцем…
У Талера почему-то закололо в левой половине груди. Он потер ладонью ключицы, ощупал ребро, но странное чувство никуда не исчезло — наоборот, усилилось, обросло едва
