Дальнейшее он помнил так смутно, что восстановить не сумел бы и под самыми жестокими пытками.
Альта хохотал, покачивал кружкой и рассказывал о своей теще, о жене, до сих пор не привыкшей, что ее муж работает на высокородного, и о старшем брате, переехавшем жить на Харалат «во славу технического прогресса». Талер озадачился, что за «технический прогресс» происходит на восточном запертом континенте, и они оба высказали немало предположений, но в конце концов пришли к выводу, что жителей Харалата с потрохами уничтожило бы Движение против иных рас, и приуныли. Кит видел сжатый кулак худого парня; кулак не убедительный, и все же — не шуточный, способный во имя гнева растереть что угодно. И кого угодно…
А-а-а, лениво пояснил себе юноша. Вот оно как. Вот; я тебя раскусил, пополам перегрыз, как собака перегрызает брошенную хозяином палку. Ты — гнев, ты — ярость, ты — раздражение; в тебе клокочут совершенно глухие, равнодушные к чужой мольбе эмоции, и они, как правило, побеждают. Но есть приятные исключения — такие, как девушка по имени Лойд, о которой ты постоянно упоминаешь.
Они пили, пили и пили, пока не достигли такого состояния, что выпитое плавно разрушило все законы реальности.
Альте было уже все равно, чем занимаются его гости — он храпел, прижавшись левой щекой к деревянной поверхности стола. Талер тоже дремал, но дремал так тихо и ненавязчиво, будто не умел шуметь со дня своего рождения. Кит снова задержался на его шраме — нет, на его ране; старая, воспаленная, она все глубже и глубже резала плоть, пересекала челюсть, двигалась к черте подбородка — а худой парень просто не мог оборвать ее старания.
Если бы юноша не был так пьян, он бы ни за что не отправился на поиски двери, из-под которой запахом серы несло сильнее всего. Он бы ни за что не отправился на поиски спальни, расположенной за тем, обнаруженным еще со двора, окном; но коньяк пережег все его мосты и все его пути назад, а оставил — только безумие.
Просторное, похожее на храм, помещение. Обычная, без перин и популярных в Соре балдахинов, кровать в углу. Письменный стол, кресло — и ковер на полу, а больше ни черта, словно Эста боялся как следует заполнить отведенное ему пространство. Словно Эста не верил, что оно — действительно его дом.
И до сих пор не считал его таковым.
На столе россыпью валялись исчерканные пергаменты. Стихи; да, Эста любил их, любил и бормотал, едва оказывался с ними наедине. И по их вине называл себя лжецом, хотя видел то, о чем бормотал, так ясно и четко, будто оно стояло перед ним — картиной.
Эста умел писать. А я — рисовать, но почему-то не догадался, что эту его картину можно — изобразить, перевести из ровной выверенной строфы — в почти живые очертания. Почему-то не догадался. Не хотел догадываться, ведь она сама по себе, безо всякого постороннего участия, была — великолепна…
Кит нежно погладил желтый уголок пергамента, подобрал его, как подбирают на улице бездомных котят. Знакомый почерк, прямые рунические спины — как солдаты, идущие на смерть. Но слова — другие, абсолютно, бесконечно, будто на самом деле юноша и не знал никого по имени Эста.
Его Эста писал о крыльях, об океане, о чайках, о человеке посреди пустыни. Его Эста писал о вечности, где он вовсе не одинок, и человек посреди пустыни — вовсе не одинок, где их еще двое, и они так близко, что стоит лишь едва шевельнуться, чтобы ощутить новое прикосновение.
А этот Эста был уже не его.
«Белый песок сотворяет ряды пустынь.
Тесно в пустынях, повсюду — одни кресты.
Вес бесконечной усталости на плечах,
у витражей золотая горит свеча;
ночь расползается черным по небесам.
Я закрываю слепые свои глаза.
Тысячу лет я провел тут совсем один.
Если проснешься когда-нибудь — разбуди…»
Пергамент мягко, доверительно мягко шелестел. Так, словно, валяясь на этом столе, в этой спальне, не был спрятан только ради Кита.
«Я измотан до крайности, вера моя горит,
но я помню, что ты их придумал и сотворил,
и не знаю, сказать тебе: «Вот они, посмотри!»
или сдаться и тихо шепнуть тебе: «Забери».
Я ложусь на песок, но повсюду — одна вода,
месяц выгнал на небо сияющие стада.
Я убью малышей, если все-таки их отдам,
я себя не прощу, если все-таки их предам.
Я закрою глаза, но окажется — я погиб.
Я — приемный отец для творений твоей руки.
И любому решению верному вопреки
я тебя умоляю: «Пожалуйста, сбереги —
на земле, где песок покрывают ряды костей,
где сияние лун поглощает густая тень,
где ужасная гибель следит за тобой везде,
на земле, где я умер — не трогай моих детей…»
Помедлив, Кит опустил желтый обрывок пергамента обратно. Тот лег на кипу своих собратьев, но перебирать их все было бы слишком жестоко. Непомерно…
Создать мир легко. Сложно — выдержать, научиться его тащить на своих плечах, выносить все его печали. Счастья… в пределах Карадорра так мало. А ведь есть еще Тринна, и Вьена, и Мительнора, и Харалат, и Эсвианский архипелаг, и огненная Эдамастра. И еще десятки пока необитаемых пустошей — но никому заранее не известно, кто придет на их берега через пять, двадцать или сорок лет…
Чувство усталости. Вот, донес до себя Кит, это — усталость. Я пришел за тобой, Эста, пришел за тобой, хотя велел тебе убираться. Но тебя нет, поэтому я тебя заменю; у меня все равно нет никакого запаха, а твой упрямо перебивает все, потому что он — драконий…
Запах серы. А сквозь него проступает иной — запах твоего человеческого тела; такой драгоценный, такой родной, такой… долгожданный…
Кит свернулся в маленький жалкий клубок на чужой холодной простыне.
И все-таки заплакал — неудержимо и так горько, что спазмы едва не разорвали его хрупкое горло изнутри.
— Эста… я так… по тебе соскучился…
Лойд проснулась перед самым рассветом. Еще глубже залегла ночная темнота, еще выше поднялись тени, и кажется — надо спать, пора спать, ведь она лежит под теплым одеялом, в комнате, где обычно спит ее Талер, на его подушке, на его постели. Потому что он разрешает ей занимать его место, если ему приходится уходить.
Она долго не могла понять, что ее разбудило. Следила за огоньками на потолке; в коридоре проклятого Храма горели факелы, и комната, по сути, была покинутой священниками кельей. До сих пор в ее пределах стойко пахло дикими травами, а в нише над письменным столом стоял гранитный бюст богини Элайны. Одетая в легкое белое платье, она улыбалась любому, кто
