Кит ненавидел чаек. Чайки были целиком и полностью моими птицами. Моими вестниками, лекарями и товарищами.
Сколько раз они уже прилетали ко мне — отыскивая меня повсюду? Сколько раз они надрывались там, в облаках, пока я сидел на земле и притворялся, что для меня их больше не существует?..
И сколько раз я бился о границу твоего приказа, сколько раз пытался от него избавиться, сколько моей крови утонуло в пучинах Великого Океана, пока я ломал кости о твои слова? И сколько раз я был вынужден разворачиваться и лететь назад — израненный, голодный, покинутый?
— Я так устал, — с безразличием куклы произнес бывший придворный звездочет. — Я ужасно устал, Сколот. Можно мне умереть?
— Нет, — с оторопью запретил юноша.
Господин Эс, кажется, расстроился:
— Почему?
— Потому что вы мне дороги, — пояснил Сколот. — Понимаете?
Зеленоглазый человек промолчал, но его странности на этом не закончились.
Поздно вечером Сколот нашел господина Эса на вершине дозорной башни. Он стоял между зубцами, закрыв тусклые зеленые глаза — спиной к ветру, явно собираясь ему довериться. Явно собираясь разбиться; юноша чудом успел сжать свои грубоватые пальцы на воротнике чужого свитера.
Господин Эс был тяжелее, Сколот — упрямее. Он уперся носками ботинок в основание каменного зубца, выругался — впервые с тех пор, как бывшему придворному звездочету выпала честь его растить, — и потянул воротник свитера на себя; связанные мастером нити жалобно затрещали.
Сколот боялся, что они не выдержат. Сколот боялся, что господин Эс оттолкнется от его ладони — и все-таки упадет, но зеленоглазый человек висел мертвым грузом, не двигаясь, не дыша и ни о чем не спрашивая. По виску юноши прокатилась капля пота, и такая же прочертила себе дорожку в ореоле веснушек, прежде чем замереть на кончике носа — и рухнуть куда-то в светлые волосы бывшего придворного звездочета.
По ощущениям — она добавила еще столько же веса, сколько было изначально.
Сколота мотнуло вперед, воротник едва не оторвался, но в последний момент чьи-то хрупкие ладони вцепились в его ребра.
— Нет уж, — зло процедила госпожа Эли. — В этом замке самоубийц не будет!
Юноша облегченно выдохнул.
Вместе они затащили господина Эса на дозорную площадку, и девушка вознамерилась как следует его обругать, но чужие кукольные манеры вынудили ее лишь изумленно переступить с ноги на ногу и проследить, как опекун лорда Сколота спускается по лестнице — медленно, как во сне.
— Что это с ним? — пробормотала госпожа Эли, едва бывший придворный звездочет пропал в полумраке ступеней.
— Понятия… не имею, — выдавил юноша.
Шрам больше не кололо. Шрам горел, и повязки промокали; привыкший, что господин Эс обычно помогает в таких ситуациях, имперский лорд стиснул зубы, откланялся и заперся в своей комнате, не желая показывать свое увечье никому, кроме собственного отражения в зеркале.
Он засыпал, мучительно перебирая в уме недавние образы. Господин Эс на секунду замирает, стоя спиной к ветру; его светлые волосы растрепаны, ресницы переплетены. Башня высока, выжить, рухнув с нее, не выйдет и у Создателя. Или у Создателя выйдет — а он, Сколот, зря испугался?
Он лежал на спине. До самого утра — лежал на спине, опасаясь, что любая мелочь потревожит едва притихшие глубины шрама.
Утром он собрал свои вещи, проверил, не валяется ли что-нибудь под кроватью — перчатки и закладки обожали туда ускользать, — и вежливо спросил у слуги, как поживает предоставленный королем крытый экипаж, обязанный доставить лорда Сколота и его опекуна к пристаням Хальвета. Слуга сообщил, что экипаж поживает прекрасно, а находится у восточной границы леса, и до него придется идти пешком.
К этому Сколот был готов.
Почти.
Завтрак состоялся точно по расписанию. Его Величество Тельбарт опасливо косился на господина Эса, а господин Эс размазывал еду по тарелке так сосредоточенно, будто не яичницу резал, а чью-то живую плоть.
После завтрака все дружно двинулись к парадному входу — то есть, с этой стороны, выходу. Эли непринужденно болтала о каких-то глупостях, Сколот слушал ее вполуха, а господин Тельбарт остановился у витражного окна и вежливо попросил предоставить ему пару минут внимания. Вытащил из внутреннего кармана куртки маленькую деревянную шкатулку и протянул ее лорду Соры:
— Возьми. Пусть она тоже будет знаком… напоминанием о нашей дружбе. Если ты еще когда-нибудь приплывешь на Тринну, я буду счастлив принять тебя в Драконьем лесу.
Внутри, на красной бархатной подушечке, лежала объемная серьга из черного золота с двумя крупными рубинами. Неизвестный мастер выковал изящного оскаленного дракона — и оснастил его тонкими спицами вместо лап, чтобы навеки прикрепить украшение к чужому уху.
— Спасибо, — не менее вежливо улыбнулся юноша. — Вы не поможете мне ее… надеть?
Напоследок Его Величество поймал бывшего придворного звездочета за край рубашки и негромко сказал:
— Если что-то пойдет не так, помни — я здесь. И хотя я всего лишь ребенок из народа хайли, если ты будешь ранен — я помогу. Поэтому возвращайся, ладно?
…«Танец медузы», к удовольствию капитана, наконец-то вышел в океан и поступил в его полное распоряжение. Запах рыбы слегка выветрился, а морская болезнь Сколота — притупилась.
Он стоял у борта и наблюдал, как Эли машет ему с деревянного пирса, окруженного песком — и постепенно превращается в крохотную фигурку вдали.
К середине весны в империю Сора снова пришла метель. Снег собирался в белые мягкие сугробы, ветер выл, будто сочиняя песню о чьей-то короткой и глупой судьбе, а неба не было видно — сплошные серые тучи.
Вечером становилось как-то особенно одиноко. Лойд сидела у камина, поджав ноги и раскручивая между пальцев перо. На ковре валялась куча небрежно исчерканных листов, а на них чернели странные витые спирали, сооружения с трубами, на огромных, объединенных стальными прутами колесах, и тысячи разновидностей одного и того же лица. Грустное, веселое, хитрое, счастливое, надрывно-безумное, оно смотрело на Лойд одинаковыми голубыми глазами. У нее не было красок, чтобы указать именно этот голубой цвет, но он послушно возникал в ее уставшем воображении, как возникает в нем голубь, если в парке за лавочкой слышится его нежное воркование.
Талер опаздывал. Обычно он уходил, оставляя девочку либо с Шелем, либо с Лауром, но сегодня она осталась одна, и Проклятый Храм нависал над ней так зловеще, будто не каменным был, а живым, и все его когти готовились пощекотать ее спину.
Нет, оборвала себя Лойд. Нельзя, ни в коем случае нельзя так думать. Талер, где бы он ни был, надеется, что я буду умницей, надеется, что я ничего не испугаюсь. И я, черт возьми, оправдаю эти его надежды. Я сделаю
