Застолье продолжалось едва ли не до полуночи. Хозяйка обнаружила, как сонно таращится на нее Лойд, и проводила гостью в крохотную спаленку, огороженную шторами. Талер успокоился и теперь внимательно следил за тем, как старуха рассказывает о жизни до смены императора — а ведь ей, болезной, пришлось ее пережить! Он, по сути, мог поведать ей о том же человеке, но с позиции Шеля, а потому внимание объяснялось не столько уважением к «леди», сколько желанием определить, где в ее рассказе пролегают рубежи, совпадающие с реальностью.
После полуночи старуха притащила по два теплых одеяла для каждого гостя, а потом вскарабкалась на лежак и долго возилась, пытаясь поудобнее на нем устроиться. Талеру с Лауром достался пол, причем синеглазый мужчина ни в какую не хотел стелить щедрый старухин дар нигде, кроме прямоугольника, скрытого под столом. Талер над ним посмеялся — почти беззвучно, зажимая ладонью шрам, — и, напротив, забился в угол у печи.
— Ты прости, — шепнул ему товарищ из-под стола, — что приходится обсуждать такое со стариками.
— Ничего, — пожал плечами хозяин Проклятого Храма. — Старость — это, по-моему, интересно. Человек стоит на пороге смерти, но не боится ее, как если бы ему в горло упиралось копье. Человек понимает и, более того, принимает, что ему пора уходить. А уходить ему — куда, Лаур? Что он — как ты думаешь — чувствует? Тянет ли его земля, или твоя Элайна нежно улыбается — мол, я утешу, я сберегу?
— Есть и такие, кто боится, — возразил его друг. — Но они, как правило, с ума сходят. Я спрашивал, помнишь, об отшельнике — так он постоянно говорит, что не умрет, потому что не откроет гибели щеколду.
Талер понимающе усмехнулся.
— Тебе угрожали копьем? — не желал замолкать Лаур. — Давно?
— Давно, — согласился мужчина. — Года за два до атаки на Вайтер-Лойд. Увы, но я забыл, чем закончилась эта история.
— Не ври, — укоризненно потребовал синеглазый.
Талер не ответил. В полумраке, разгоняемом лишь рассеянными лунными лучами, было слышно, как ровно и глубоко он дышит.
Слишком ровно и глубоко для спящего.
— Талер, ты в курсе, что вчера в особняке у тебя сердце горело сквозь одежду?
Хозяин Проклятого Храма напрягся:
— То есть?
— Горело, — повторил его друг. — Янтарным таким огнем. Как будто у тебя за костями — скопление солнечных камней. Или факел.
Тишина царила так долго, что Лаур уснул, напоследок пошарив по одеялу в поисках подушки. Ее, разумеется, не было, и он банально подогнул краешек, улегшись на него щекой.
Старуха размеренно храпела, и кто-то менее терпеливый уже душил бы ее голыми руками — а Талер не двигался, и если бы кто-то разглядел его лицо, не подошел бы к нему ни за какие пряники.
— Ты… — в пустоту пробормотал мужчина, — так не шути. Потому что мне становится жутко.
Утро наступило ближе к полудню.
Старуха щедро накормила гостей, потребовала, чтобы к ней хотя бы изредка приезжали, и в уголках ее век неожиданно заблестели серые, как пыль, слезы. Лаур полез обниматься, а Лойд, стоя в стороне, у телеги, подумала — где же ее семья? Погибла, или ее никогда не было, и женщина, одинокая, привыкшая к этому своему одиночеству, провела всю жизнь, приглашая случайных путников и сидя на лавке под окном?
От этой мысли девушке стало грустно.
У нее, по крайней мере, были друзья. И храм — в заброшенной части города, куда никто не рисковал самовольно приходить…
Чтобы доехать до родной деревеньки Лаура, пришлось как следует поработать. Кое-где дорогу разворотили весенние дожди, и колеса увязали в лужах, подернутых тиной и таких густых, что, казалось, еще неделя — и на их месте образуется уже болото. Мечи тянули свою хозяйку вниз, и Лойд оставила их в телеге, рядом с камзолом Талера и плащом Лаура.
В кои-то веки день стоял теплый, не было ни туч, ни ветра, и лужи вообще-то могли бы высохнуть, если бы такая погода прожила хотя бы трое суток. Но Лаур зловеще клялся, что к моменту праздника начинаются последние снегопады, и жители ежатся и ругаются, сидя за столом в чертоге старейшины. И что снаружи воет метель, а внутри — собаки, испуганные, что к рассвету она занесет полмира.
Девушка почему-то вспомнила, как осенью улетали птицы. Огромными стаями — невесть куда.
Она читала, что на Тринне, Эдамастре и архипелаге Эсвиан такие же суровые зимы, как тут, на Карадорре. И все-таки птицы улетали на запад, крича, хлопая крыльями и роняя перья.
Были среди них особи, не способные добраться до цели. Эти сидели на облысевших, сырых деревьях, вытянув шеи и так тоскливо наблюдая за своими сородичами, что у девушки от жалости болело в груди.
Она не испытывала такого к людям. К большинству людей — не испытывала, но эти птицы, покинутые, брошенные, обреченные умереть в зубах, например, лисицы, были несчастнее. Были слабее. Человека можно — Лойд с любовью посмотрела на Талера, — научить орудовать ножом, а как спасти от верной гибели крылатое существо? У него даже пальцев нет — изогнутые лапки и желтая коса бесполезного теперь клюва…
Если не лиса, осознала девушка, то голод. А если не голод, то мороз. Они пропали здесь, неизбежно пропали, и под снегом скоро будет бело от их костей.
На землю опускались ранние сумерки, небо густо, как веснушками, усыпало звездами. Появилось блеклое, но смертоносное лезвие полумесяца, появилось — и утонуло в редких белесых облаках. Недовольно фыркала уставшая лошадь, а Лаур делился с ней перечнем наград, ожидающих в его родной деревне.
Домики показались впереди уже в темноте. Сквозь окна, затянутые пленкой или, если хозяева были чуть богаче, осколками разномастного битого стекла, пламенели свечи и храмовые лучины. Над все теми же соломенными крышами реяла храмовая часовня, чей механизм, некогда запущенный эльфами, давно и безнадежно остановился. На стрелках темнело птичье гнездо, опустевшее то ли еще с холодами, то ли по воле какого-нибудь местного кота.
Лойд различила, как там, за крыльцом часовни, гудит молитва. Гудит, многократно повторяясь добрым десятком голосов; громче всего пел, разумеется, храмовник, и поэтические, не лишенные некой доли очарования слова гремели под сводами, страдали и бились, как загнанные звери.
Девушку передернуло. Она не любила храмы, не сумела избавиться от неприязни к ним. Вот сейчас внутри, за крепкими стенами, человек в белой бесформенной хламиде убьет ребенка, ударит ножом по клети его горла, выпустит озеро
