Или хотя бы чертово прощение.
Лаур попросил товарищей посторожить свою драгоценную телегу — и преувеличенно бодро зашагал к чисто выметенному двору. Там кто-то забыл — или не заметил глупую соседскую — курицу, и она дрожала у порога, тараща черные бусинки-глаза. Мужчина небрежно отпихнул ее ногой, постучал — и на пару минут исчез, будто его сожрали демоны.
— Госпожа Тами весьма любвеобильна, — сдержанно пояснил Талер. — Лаур не любит, когда кто-то становится свидетелем этой повышенной любви. Помнится, однажды при мне она целовала его повсюду, куда могла дотянуться, а госпожа Тами едва дотягивается Лауру до плеча.
Лойд прыснула, вообразив эту чудесную картину.
Покрасневший, смущенный донельзя, Лаур опять возник у двери. Вслед ему крикнули, чтобы он поскорее выбросил «свою проклятую посудину» и покормил «свою проклятую лошадь». Мужчина обреченно выдохнул — «да, мам» — и распахнул калитку.
В сенях стояли деревянные бочонки со свежими целебными корешками. И пахло, как сказала себе Лойд, украденным лесом.
У женщины, утиравшей слезы передником, были такие же синие глаза, как у Лаура. Но волосы, аккуратно собранные в косу — седые.
— Госпожа Тами, — Талер вежливо поклонился. — Как поживаете?
— Талер! — просияла она, и Лойд, удивленная, что матери Лаура известно это имя, замерла. — О великие Боги! Я подумала, что малыш приехал один, без товарищей, а тут… о, я так счастлива! Я так долго тебя не видела, а ты, кажется, еще немного подрос! Жаль, что не вширь, ты ведь такой худенький… ну ничего, я сейчас варенья достану, пирожков приготовлю…
— Матушка его обожает, — виновато сообщил по-прежнему красный Лаур. И неожиданно хохотнул, поймав приятеля за рукав: — Ну-ка покажи, за что. Лойд наверняка понравится.
Талер осторожно, почти нежно закрыл бледной ладонью шрам. Воедино свел воспаленные края, сжав пальцы, и широко, по-настоящему широко, обеими уголками рта, улыбнулся.
Лойд ощутила, как весь Карадорр медленно рушится и вырастает заново, но не такой, как был, а чистый, безупречно чистый.
Это была не улыбка. Это было — счастье, получившее плоть. Это было — сияние гораздо более теплое, чем то янтарное, сквозь камзол на сцене особняка господина Ивея…
Потом на сжатых пальцах влажно заблестела кровь, и Талер спокойно ее вытер — но широкая улыбка вполне закономерно погасла. Девушка стояла, не в силах отвернуться и заняться пирожками наравне с матерью Лаура, потому что надеялась — мужчина сделает так еще раз. И шрам, чертов шрам на его правой половине лица наконец-то заживет, ведь нельзя прятать от нее, Лойд, такое роскошное движение губ.
За ужином девушка вела себя очень тихо. Лаур посмеивался, его приятель весело улыбался — но по-другому, скованно, с оглядкой на потревоженную рану. Пирожки, хоть и восхитительные, в него особо не лезли, и мужчина покорно внимал женской лекции на тему «как нехорошо быть костлявым».
Госпожа Тами была совсем обычной. Без шуток — совсем; вся ее жизнь крутилась вокруг полей, где жители деревни работали сообща, собственного огорода и хозяйства. О деньгах она имела такое смутное представление, будто никогда не держала их в руках; Лаур объяснил, что привозит или присылает все необходимое прямиком из Нельфы. Рассказывая о том, как соседи обсуждают частые визиты курьеров, госпожа Тами тоже покраснела и повязала на седые волосы платок.
Кроме цвета глаз, между ней и ее сыном не было ничего похожего. Госпожа Тами оставалась красивой даже теперь, при учете всех ее морщинок и седины. Лаур как-то странно покосился на мать — и сразу отвлекся на вино, хотя в голове у него прозвучала задумчивая фраза: «Старость — это, по-моему, интересно…»
Дом госпожи Тами превосходил дом безымянной старухи из придорожного села. В нем было две спальни, и от обеих женщина отказалась, уверяя, что превосходно чувствует себя на печи. Мол, кости уже не те, их надо периодически согревать, да и под кожухом она спит, если честно, каждую зиму — ведь на Карадорре зимы суровые.
Лойд осталась одна, переоделась в чужую рубашку, слишком широкую для ее плеч. Неловко застегнула обшитые белой тканью пуговицы, подхватила набитое пухом одеяло — но провалиться в сон с той же легкостью, что и после коньяка, не смогла.
Лаур сидел на пороге, рассеянно почесывая скулу. Совершенно мокрые каштановые пряди рассыпались по его плечам — пора бы и состричь, мужчина, как правило, не давал им достигнуть такой длины. Синеву под ресницами было не различить; Лаур — не Талер, чтобы ориентироваться в темноте.
— Не спится? — подвинулся он.
Лойд села, нисколько не волнуясь о том, что подумают соседи. Это госпожу Тами беспокоят мелочи вроде чужого осуждения, а ей, воспитаннице Талера, абсолютно без разницы.
— Должно быть, здорово, когда у тебя есть мама, — негромко поделилась она.
Лаур наблюдал, как ползет по улице одинокий багровый огонек. Местные «воины», мужики лет сорока, беспомощные в бою, обходили свои владения дозором. Однажды им удалось отразить атаку разбойников, и с тех пор они ошибочно мнили, что совладают с любым противником.
— Порой она бывает страшно упрямой, — произнес мужчина. — Порой она плачет, переживая за меня, а я понятия не имею, как ее утешить, но у меня внутри как будто что-то ломается. Порой меня бесит, что она зовет меня «малышом». Но если мы не видимся больше пары месяцев, — он криво усмехнулся, — на душе у меня становится… просто невыносимо. Хоть волком вой. Она ведь не только вырастила меня, и не только воспитала, и не только отдала мне целую гору времени. Она подарила мне свою душу. Полностью подарила, не жалея об этом ни секунды. А я…
Он осекся и замолчал, а Лойд не рискнула ни о чем спрашивать.
А я поперся в чертову Академию и внезапно осознал, что вокруг меня умирали сотни, тысячи детей — таких же, как и все мы, но с чуть заостренными ушами. Таких же, как и все мы, но лишенных материнской любви, поскольку их матери погибли первыми, закрывая собой самое дорогое, что у них было…
Но, стоя по колено в крови, я не верю, что убиваю людей за них. Стоя по колено в крови, я не могу избавиться от мысли, что так ничему и не научился, и нести гибель со скоростью полета ядра — это все, на что я способен.
На окраине деревни кто-то оглушительно завопил, и Лаур тут же выпрямился, настороженно уставился во мрак. Фонаря не стало, а вопль, кажется, разорвал надвое глотку
