– Так, девки! Прошлогодние листья, гниль и ботву – в компостные кучи, остальной мусор – в тачки и везем вон туда, в конец аллеи, сваливаем в кузов грузовика! И чтоб все тут было вылизано, как яйца у кота!
Юрочка – бригадир секаторов. Они, как вороны, расселись на деревьях, щелкают, глядят на нас сверху вниз со своих ветвей и приставных лестниц и время от времени глумливо каркают.
– Давай, давай!
– Усманова, двигай мослами!
– Гольцева, не спи!
– Лещенко, греби граблями!
– Марьялова, заправьсь!
– Левое плечо вперед!
– Энергичней, веселей!
– Командирша, ну-ка, покажи как надо!
Рита, не смущаясь, хохочет и показывает как надо – отбирает грабли у криворукой рохли Маши Великановой и быстрыми, чеканными движениями расчесывает землю. Она одна может наработать за троих – и кажется, будь ее воля, она бы у всех отобрала грабли и сделала все сама.
– Динка, Ксюха, Анютка, тачки! – кричит.
Сгружаем в тачки мусор и бежим по аллее к грузовику. С деревьев – крики и свист.
Тачка спотыкается на кочках. Подвожу ее к грузовику. Там двое принимают:
– Давай сюда.
И тут из кабины выпрыгивает он… Тимур. Идет навстречу, поводя плечами. Улыбка – белоснежная, глаза широкие горят. Я застываю, словно пораженная яркой вспышкой света… И не помня себя, бегу обратно.
– Эй, ва-ва![14] – смеется вслед Тимур.
Бегу. И почему-то слезы на глазах.
– Стой! Да стой же ты, чумная!
Догоняет. На деревьях все секаторы затихли. На земле – все грабли замерли и смотрят.
– Ты забыла тачку. Вот. Держи и не теряй.
Мои глаза упираются в пуговицу на его робе – складки расходятся лучами от петли, натягиваясь упруго на его взрослой выпуклой груди. А выше я не смею взгляд поднять. Боюсь ослепнуть.
Поворачивается, уходит. Я стою, тупо гляжу на тачку. С деревьев раздается тихий многозначительный свист.
– А ну, пятая бригада! – рявкает вдруг Юрочка. – Хватит клювами щелкать! За дело!
У Юрочки мягкие лошадиные губы, он пахнет дрожжами и одеколоном «Отрок» – я замечаю это, когда мы гуляем втроем после субботника. Резкий запах. Раньше я не замечала. И воздух – сырой, парной, с навозным духом весны и едкой волной креозота, потому что рядом, с наветренной стороны, – узкоколейка детской железной дороги. Гудят рельсы, нежно сипит и чихает гудок тепловоза. В синих вагончиках сидят пионеры и, проезжая под знаком «поднять нож, опустить крылья», смотрят на нас внимательными детскими глазами.
– Надо создать тайный союз, – говорит Рита. – Союз трех!
– Против кого будем дружить? – спрашивает Юрочка.
Глазки его, льдисто-синие, как бы скользят по поверхности вещей. Рот растягивается в улыбке, виден сколотый резец, зубы тускло-прозрачны… Цвет лица серовато-розовый, с белесым отливом волосков на висках и щеках. Я как будто впервые вижу его. Он состоит из тонких сложных оттенков и расплывается за границы четкого схематичного контура, как акварель. Да, наконец-то я поняла этот нафс. Юрочка – акварель. Но с резко очерченным, просвечивающим сквозь бледный красочный слой, каркасом.
Ночью я закрываюсь в туалете и рисую. Сперва – разговор Юрочки и Риты: белые тучки слов, силуэты. Риту рисовать легко, она четкая. Но для Юрочки нужна акварель, а нету… Затем – пионерский поезд, покосившийся знак «поднять нож, опустить крылья», забытый на путях с зимы, со времен снежных заносов. Крест в ромбе. Это про падение ангелов. Символ препятствия – знак падения. Символ смерти, треугольник домовины, отраженный вниз, поэзия и геометрия падения вниз. Вниз. И наконец – субботник… Школьный сад – дымно-серый, волосатый, с белыми просветами между корявыми силуэтами яблонь, на ветвях которых чернеют фигурки людей-ворон, с клювами-секаторами, с крыльями-ножницами… Здесь не нужны краски. Я рисую все события дня в обратном порядке, оставляя напоследок самое яркое, самое сладкое – встречу с Тимуром. Не могу нарисовать его лицо: как и тогда, не могу поднять взгляд и рассмотреть его, боясь ослепнуть, только лучевидные складки от пуговицы у него на груди… Латунный блеск пуговицы с гравировкой ДГ-8… Выемку между ключицами, мышцы шеи, выпуклый кадык… Все не то, не то. Я не вижу его лица. И вместо его лица рисую свое – у него на груди, и руки свои, обвитые вокруг его шеи… Но теперь это не Тимур. Желание… Я рисую свое желание и не могу продолжать, оно не дает мне. Только распаляет и твердит свое имя: Тимур, Тимур… Все равно все это нужно уничтожить. Я рву на мелкие клочки рисунки и смываю в унитаз.
17. Плоский мир Лидии Аркадьевны
– А, Лидия Аркадьевна! – не очень натурально воскликнул Леднев. – Сколько лет, сколько зим…
– Сколько ни есть – все мои! – срезала Лидия Аркадьевна, как всегда задиристо и не к месту.
Лет и зим ей было немало. Секретарь волостного комитета ВЛКСМ с бог знает какого года, член КПСС до 1991, член Национал-большевисткой партии с 1993 по 2007, член ЕдРа с 2012 по 2025, член ВРуНа (Возрождение Русской Нации) с 2025 по 2037, член БоДуНа (Божественный Дух Народа) с 2038 по 2049… – и наконец, с 2049 и по сей день – член ДЕРуНа (Духовного Единства Русского Народа.) Председатель союза журналистов, двадцатикратный лауреат премии «Многоочитое Перо Серафима», постоянный делегат съезда праведных жен, неизменно почетный гость форума «Вопросы евразийства», трижды три герой труда и первая боярыня-аналитик в конкурсе «Глас народа-2059».
Лидия Аркадьевна, в круглой шапочке с наколкой, длинная в туловище и приземистая в бедрах – гриб на поросячьих копытцах, – бойким строевым шагом протопала через кабинет в смотровую, на ходу вынимая булавки из своего убруса.
– Говорят, вашу новую лабораторию того? Закрыли? – злорадно выкрикнула из смотровой – она уже переоделась в больничное и лежала на каталке, нервно подергивая носком в голубой бахиле.
– Кто это вам такое сказал? – флегматично осведомился Леднев, наблюдая за работой ассистентов-роботов. Анестезиолог вводил ей первую, расслабляющую, инъекцию.
– Слухами земля полнится!
Вот дура колокольная. Всегда с каким-то вызовом. Зачем? Как будто кругом враги.
– Готово? Завозите в операционную.
На операционном столе, под действием первой анестезии, Лидия Аркадьевна становилась очень разговорчивой. Ну, пока не засыпала. Всего-то потерпеть минут пять.
– Вы не обижайтесь, Дмитрий Антоныч. Но я что думаю, то и говорю. Натура у меня такая. Правдивая!
– За что же мне на вас обижаться? – спросил Леднев, окуная ладони в антисептик.
– А за то, что давно вас пора к ногтю. Такое мое мнение.
– Кого это нас?
– Ученых, кого ж еще. Воли вам дают уж больно много. А чем вы там занимаетесь – кто знает? Может, бесовщиной какой. А деньги вам казенные дай. Взять хоть эту вашу лабораторию памяти.
– Чем же вам моя лаборатория не угодила?
– Кое-кому поважней меня, видать, не угодила, раз прикрыли. А я человек простой. У меня интуиция, и она еще меня ни разу не подводила, ни разу.
– Заметьте, ваша интуиция, равно как и весь ваш
