– Тьфу ты! Еще тебя вот навязали на мою голову. Тебе-то тут чего?
– Надо, – сказала я.
– Вот же бабья дурь! И что, не страшно тут тебе?
– Страшно.
Он одобрительно рассмеялся.
– То-то же. Ну, пойдем, уже недалеко.
И снова зашелестел, поплыл вперед. Мне на сердце чуть полегчало.
– Батюшка!
– Угу?
– А почему, когда написано «тупик» или «обход», мы все равно идем прямо? И под знаком «не влезай убьет» пролазим?
– Следы запутываем. Конспирация!
– А!
– Бэ! Ничего не знает – а туда же, в иконописцы лезет! Ты хоть рисовать умеешь?
– Мастерица хвалила, – сказала я.
– Мастерица!.. Эта курица с вареной лапой? Да она сама не может ровно линию провести. А уж какой-нибудь овал! Тюк-тюк-тюк! – он брезгливо прочертил в воздухе лампой. – Я же помню, мы вместе выпускались… Бездарность, ничтожество. Что она смыслит! И все они такие… Деткам преподают! Деткам, господи прости! Не всех тупых война убила… Значит, умеешь?
– Да вы же сами меня и утверждали.
– Я?! Когда это? Кто тебе сказал такое?
– Два года назад, еще до запрета. Настоятель сказал.
– Врет! Не помню такого! – замахал свободной рукой отец Григорий. – Разве что спьяну.
– Я умею рисовать, – упрямо сказала я.
– А вот сейчас и поглядим.
Он вдруг юрко завернул куда-то, я за ним – и мы оказались в высоком светлом гроте.
21. Левый глуст Весельчука
– Пациент Весельчук, – сказала стена. – Просит принять.
– Почему Весельчук? Ему разве назначено?
– Нет. Говорит, что-то срочное. Очень просит. На коленях ползает.
– Опять, небось, новая печень нужна, – проворчал Леднев. – Ладно. Его счастье, что у меня окно. Зови.
Дверь нараспашку – вваливается Весельчук: криво застегнутая шуба из амурского тигра, боа из удава – один конец с локтя свисает, другой вокруг колена обвивается, на лысом черепе – феска, сам отбеленный до розовых глаз, из-под шубы торчат голые ноги в турецких бабушах с загнутыми носами.
– Здравствуй, голубчик Дмитрий Антоныч! Спаси-погибаю!
– Что такое, Федор Сергеич? Снова печень просадили на эмпатиках?[15]
– Ни-ни-ни, – замахал руками Весельчук, сверкая золотыми ногтями. – Что ты, что ты! Ну их нахуй! Я же, блядь, чуть не сдох прошлым разом. Ты же сам меня из комы тащил…
– Помню, помню. Страху наделали всей клинике.
– Ну!
– Безобразник вы, Федор Сергеич. Эмпатики! Вроде ж и не юнец, а все туда же…
– Да я клянусь: всё! Завязал! Чист, аки младенец новокрещенный! Все, никакой химии! Ни-ни! Это все прошлый день, чувак! То ли дело – глусты![16] Это чистый кайф! Это возвышенная природа цифры!
– Так, – сказал Леднев. – Вы уж, будьте добры, сядьте… Сядьте, сядьте. И признавайтесь, в какое дерьмо вы опять вляпались.
– Да что я?! Это все этот мудак, Абдурахман: патентованный глуст, хороший! А сам подсунул мне говно какое-то. Ну ничего, там с ним разберутся, я уже направил жалобу. Там его хитрую дагестанскую жопу наизнанку-то вывернут. Одно слово – Абдурахман. Абдурахманить меня вздумал! Шельма! У них же наебать гяура не харам.
– Друг мой, давайте-ка успокойтесь. Опишите проблему кратко. И, ради бога, перестаньте материться.
– Прошу простить великодушно! Из роли не вышел! Пьесу ставил про бунт народный, справедливый! Называется «Очнись, заблудший брат!». Три месяца репетиций! И сам в ней играю супостата! Пана междуморского, фашиста-гомосека, который народы наши исконно русския пятою топчет и хлыстом сечет, а те ему сапог лижут, а он сечет, а они, суки продажные, лижут аж слюна течет, а он их – раком, раком, и так и сяк, и в хвост и в гриву, ухх, ухх, охх, аххх, аххх, йиххх, йэхххх, ооо, уууу, еуууу, аааааааа, блядь, блядь, опять началось, опять, прошу вас, умоляю, избавьте меня, умо-ляю ляю ме-ня ня ня, лю, няю, лю, ня, ня, ня, няаааааааа!
– Три кубика галоперидола ему, – сказал Леднев.
– Не-не-не, не надо галочку, не надо! Я уже все, я кончил, не надо… Это не я, я не болен, это вирус! Этот мудак мне впарил глуст с вирусом! И теперь меня прет день и ночь, а я не могу контролировать это, стоит только подумать о… Нет-нет-нет, я не думаю, не думаю, не думаю об этом… Я жрать перестал, спать перестал, я неделю не выходил на работу, я сдохну, как эта крыса с электродом и педалью… Они только этого и добиваются, чтоб я сдох! Поймите! Это заговор! Это враги! Завистники! У меня много завистников! О! Они только и ждут, чтобы высморкаться друг другу в жилетку на моих поминках, уже речи заготовили, суки… А вот хуй им в жопу! В жопу, раком, сметаны им на клык, малафьи на воротник, залупой по губам, ооо, ууу, аааа, опять!… Опять начинается! Аааа! Доктор, скорее, достаньте из меня это, удалите этот долбаный имплант, аааа! Аааа! Ууууу… Ооо… Ыыы…
Весельчук, сладострастно извиваясь и мыча, сполз с кресла и принялся елозить по полу, теряя тапки. Ассистенты-роботы суетливо жужжали над ним, но ничего не предпринимали – ждали распоряжений Леднева.
– Ну, чего зависли? – проворчал Леднев. – Не видите, пациент умирает от наслаждения. На операцию готовьте. Надо достать из него этот… Глум… Глист… Глуст, черт бы его побрал.
В следующий раз, когда увижу чересчур возбужденного человека, надо будет пошутить: «Что-то вы какой-то глустный».
Подъехала каталка. Весельчук тем временем приходит в сознание. Ассистенты помогают ему раздеться – оказывается, под тигровой шкурой и змеиным боа ничего нет, голое голубовато-белое тело, крестик на груди, сафьяновые туфли на ногах – и все. Видимо, народный режиссер бежал из дома в дикой спешке, между приступами эротического бешенства, накинув на себя что попало, боясь не успеть до начала нового приступа. Его усаживают на носилки. Понуро висят вдоль туловища руки в золотых татуировках, бледный животик свисает блином на безволосый, гладко эпилированный пах, в складках которого пугливо прячется уд-недоросток.
– Видишь, Антоныч? – жалобно мяучит Весельчук, по-детски оттягивая его. – Мне уже даже нечем кончать… Ни капли спермы. Я весь вышел. Неделя беспрерывного кайфа. Я истощен. Я потерял десять килограммов. А оно – все равно… – он постучал себя по затылку растопыренной ладонью.
– Федор Сергеич, – сказал Леднев. – Вы в непотребном виде. Не мое собачье дело, конечно… Но… Раз уж такая ситуация, не хотите ли отключить линзы?
Весельчук устало махнул рукой.
– Осспади! Что они там не видели… Моего сморщенного хуя? Я ведь не мальчик давно. Девяносто два года в этом году. Чего мне стесняться? Они меня рассмотрели уже всего насквозь, и вдоль и поперек, и шиворот-навыворот. Эй! – закричал он в потолок – по какой-то застарелой общей привычке, как будто следящие устройства находятся где-то вверху, а не в линзах – и, женственно извернувшись бедром, хлопнул себя по татуированной золотом ягодице. – Вы там! Алё! Поцелуйте меня в зад! В жопу! В шоколадный глаз! Нежно! С причмоком! Ооох… Нет, зря это сказал… Ыыыых… Опять начинается… Оххх… Аааа, ууу, ыыы, ну блядь,
