– Анестезию, – крикнул Леднев. – И в операционную его.
Ну, вот – ни горело, ни светило, да вдруг припекло.
По дороге в операционную он быстро пролистал последние прочитанные страницы из нейрограммы. У зэка-1097 какие-то глюки в памяти – воспоминания о будущем, прозрачные стены, биение сердец двух медсестер… Хм, кстати. Девочка как будто под эмпатиками. Синдром «прозрения». Хотя и без характерного «чтения мыслей»… А может, они там тоже на веществах сидят? Что-то же туда от нас все время просачивается. Нет, чепуха: один эмпатик стоит три года трудодней в зоне светляков. Невозможно. Тем более – Детский город. Кто бы рискнул туда переправлять – даже если бы это было выгодно. А там и денег-то нет… Там ничего нет.
Нет. Будь там наркотики, РЕВ бы показал это. Или надо признать, что РЕВ не работает. И тогда – прощай лицензия, прощай лаборатория. Крах репутации, крах всему. Из весьма именитой персоны стану я Абдурахманом, только хуже: большой шкаф громче падает. Меня просто сотрут, с землей сровняют. Потому что абдурахманенным окажется не какой-нибудь пышный дурак Весельчук, а целый Комитет.
Навешать им какой-нибудь лапши… С умным видом. Типа, а что вы хотели? Я же говорил, что препарат недоработан. И следовало бы провести больше испытаний. Потому что одно дело обезьяны, другое люди. И вы же сами требовали: скорее, скорее. И я же вас предупреждал о непредсказуемых эффектах. И что брать нужно взрослых зэков, после 25-ти, когда лобные доли уже сформированы. А вы хватаете подростка, у которого свобода растет быстрее ума – и в силу этого любой подросток хуже обезьяны… И все в таком роде. Авось прокатит… Нет, не прокатит. И где твоя гордость, Леднев? Заткнись и перестань оправдываться.
Все-таки странно. Вот Москва – и вот какой-то затхлый Энский уезд, ДГ-8, зона светляков, и между ними бездна. Россия – мистическая страна, которая вся состоит из временных дыр-тоннелей – из 21 века можно попасть в любое историческое время – хоть в 20-й век, хоть в 16-й, хоть в 6370-й год по Нестору-летописцу. Здесь всё, там – ничего, средневековая тоска, медвежуть, они там молятся на водопровод и канализацию. Мир видят только по телевизору… Интересно, есть ли у них какая-то светская жизнь, кружки самодеятельности, местечковые театры?.. Кстати, не забыть бы попросить у Весельчука контрамарку. Как там его пьеса называется? «Очнись, заблудший брат!», что-то в этом роде. Сто лет в театре не был. Надо развлекаться как-то. Заработался. Последний раз смотрел какую-то дикую «Кровь на хоругвях» в постановке Гладыкина, главного врага Весельчука. И тексты им разные программы пишут… А там, на зонных территориях, даже не знают, что такое «программы» и как это они «пишут». Весь искусственный интеллект для них – это поющие машины на воздушных мышцах. Они не имеют представления об умных линзах, о КМИ, о молодильном яблоке, благодаря которому можно жить так долго и красиво, что аж затошнит. Они каждую секунду готовы к смерти. Они не имеют права на одиночество. На уединение с единственным сердечным другом. Они живут в какой-то постоянной мучительной телесной связи всех со всеми. И все-таки вот эта девочка, зэка-1097 – она свободнее меня. У нее в голове всего лишь слепой светляк. А у меня – всевидящая линза.
22. Мастерская
– Грот иконописцев! – зычным басом прогремел отец Григорий и тотчас как-то скис: – Хотя иконописец тут один – я. Ну… Бог даст, и выйдет из тебя второй.
Он положил на стол остро очиненный карандаш и лист бумаги, прихлопнув его огромной пятерней:
– Садись, рисуй.
– Что, батюшка?
– Да хоть вот этот стул, – он указал на корявый табурет в углу. – Что видишь, то и рисуй. Фантазий мне тут не надо. Полчаса даю.
– А ластик?
– Так рисуй. Так руку лучше видно.
Я села, зажала в кулаке карандаш, уставилась на белый лист – и одервенела. Как тот корявый табурет. Что видишь… Вижу многое, да не понимаю. Вижу смерть отца Григория от церковного вина. Вот нарисую – будет знать! Нет, не будет. Скажет: фантазия.
Ходит за спиной, возится в своем углу – то пошуршит чем-то, то подвигает что-то, то переставит, то покряхтит, то кашлянет, то сплюнет. И не знает. И я как будто бы тоже ничего не знаю. Как будто вижу его впервые. Вроде по виду весь как раньше: тот же нос, глаза и щеки, то же брюхо – а вроде бы совсем другой. А нос у него все-таки как у индюка. Вот наградил же Бог такой гирляндой – и прямо посередине физиономии! Разные носы бывают, но этот – нос так нос! Начинается как птичий клюв – вот так, потом идут такие вот наросты, изогнутые крылья ноздрей, а на конце – как будто груша… Во-от так. Нет, не так, чуть по-другому… Да, вот так! И бородавка еще сбоку… Вот такая!
– Ха-ха-ха! – громыхнуло за спиной.
Он выхватил из-под моей руки листок, посмотрел, сощурясь – и снова рассмеялся.
– Ах ты, озорница! Хулиганка! – он помахал листком, как разоблачительным письмом в суде. – Мой портрет нарисовала, ну ты посмотри! Как приложила старика, а?
– Я… нет… – говорю. – Я не хотела… Это просто нос.
– Вижу, чадо, вижу, что не ухо. Но бляха-муха, если этот нос уйдет гулять и будет представляться мной – все ему поверят!
Он отхлебнул из фляги, глядя на рисунок, подумал, снова выпил и припрятал его в какой-то папке.
– Ну, Бог с тобой. Потешила старика. Умеешь ухватить! Что ж… И девки бывают талантливы. А то был у меня отрочонок один голоусый… Ох, какой был отрочонок!.. – он запнулся, помотал головой. – Такой хитроумный в рисовании, куда уж кому… Ну чисто бесенок!.. – он запечалился. – В девках дара такого нет. Да так уж и быть. Оставайся. Завтра дам тебе срисовывать со списка. А после краскам научу. А сейчас, пока есть время, – он откинул рукав и взглянул на часы, – сядь тут и наблюдай, как я работаю. И на ус мотай.
Он положил на стол беленькую, чистую как младенец, доску и, перекрестившись, стал ошкуривать ее наждачкой, бормоча:
– Вот. Это – доска, уже готовая, прогрунтованная – осталось немного довести. Потом сама будешь доску готовить – клей варить, левкасить. Научу. Дело это не быстрое, но, даст Бог… Ты не смотри, что я злой: злой-то я злой – так ведь и устал-то, сил нету, один, всё один! Мне, сказать по совести, помощник позарез нужен. И надо ведь умение кому-то передать! А то что ж, все погибнет? А и может неплохо, что ты баба… Бабы – оне послушнее. Будешь слушаться – мастером
