– Ну, и вот, – робко продолжал пономарь, – с непривычки развезло нас с диаконом, мы и задремали. Вдруг, – тут голос его окреп и снова зазвенел, – как будто что-то окликнуло меня во сне – я пробудился в небывалом, блаженно-восторженном состоянии души! Гляжу – а прямо предо мною стоит как будто силуэт не силуэт, а вроде как светлое облако с человечьими очертаниями. И все оно насквозь утыкано махонькими звездочками – свет от них-то и пышет! Красота неземная… Силы небесные! И будто ветром это звездное облако колышется и плывет, а с места не сходит. Обернулся я на Антония – а он тоже глаза выпучил, глядит в ту сторону! И крестится, и шепчет: свет фаворский!
– Вот балбесы, – беззлобно проворчал отец Григорий. – И почему же вы решили, что это Белый спелеолог?
– А кому ж еще быть-то? Не Черному же монаху? Тот страх наводит и в сырую погоду выходит. А в тот день стояло вёдро.
– Тьфу ты! – снова рассердился отец Григорий. – Языческое ты семя! А еще при алтаре служишь. Что с вами делать? Темный, суеверный народ.
23. Прекрасная генеральша
– Сегодня мне почему-то особенно грустно. С утра меня преследуют дурные знаки. Разбила зеркало – вот, говорю, Паша, быть беде… И хотела уже отменить визит к вам, но муж посмеялся надо мной: какая ты у меня дурочка, говорит. Трусишка. Как можно верить во всю эту чепуху. И мне стыдно стало. Взяла себя в руки, оберег надела, собралась, поехала. И представьте себе, – она распахивает огромные голубые глаза, – не доезжая и пяти саженей до клиники, у меня лопается колесо! Ужас! Это же прямой знак: возвращайся назад, все задуманное кончится неудачей. Звоню Паше: так и так, что делать? А он рассердился, будто это я виновата. Делай что хочешь, говорит. У меня тут совещание генштаба, а ты со своими бабьими суевериями. Ах, он у меня такой приземленный… Ни о чем не думает, кроме своей войны… Ну, я постояла, подумала, перекрестилась и все-таки пошла – на оберег понадеялась. Открываю дверь – и тут новый удар! Сломала ноготь! Вот, видите?
Она выставляет вперед руку тыльной стороной ладони, растопырив холеные длинные пальцы, словно выточенные из слоновой кости. Каждый из них украшен маникюром стоимостью с яйцо Фаберже. Только на указательном коготок обломан.
– У вас очень тяжелые двери. Я люблю ку-дай[17], но это безобразие, неужели нельзя сделать удобно, чтобы стиль как бы под старину, но створы – самораздвижные, как у людей, на фотоэлементах? Придется взыскать с клиники ущерб. Ах, как это утомительно… И вы бы знали, как мне противно сутяжничество! Но поймите – не могу же я это так оставить? Да и Паша разгневается: он меня и так мямлей считает. Говорит: ты у меня такая неприспособленная, как ребенок!
Она печально улыбнулась – изогнутые уста чуть дрогнули. Идеальный «лук Амура», отметил про себя Леднев.
– Да… Так вот, о чем я. Сразу три дурных знака! Разве это может быть совпадением? А этот сломанный ноготь? Это ведь перст судьбы! Само небо мне шепчет, предупреждает: сегодня не твой день, не ложись на операцию, поберегись!
– Хм, – догадался Леднев. – Так вы хотите отменить операцию?
– А что же мне делать? – трагически заморгала она. – Вы же сами видите.
– Хорошо, – сказал Леднев, испытав облегчение: в графике внезапно образовался целый свободный час.
Но зачем-то принялся играть на ее мистических чувствах:
– А может, сломанный ноготь – это и есть… испытание?
– Что вы имеете в виду?
– Что разбитое зеркало и лопнувшая шина предупреждали вас о беде – и беда случилась: вы сломали ноготь. Вот это и есть ваше испытание. А вовсе не операция.
Глаза ее расширились:
– Я об этом не подумала, доктор! Так вы считаете, что мне нужно все-таки…
– Нет-нет, – опомнился Леднев. – Зачем же рисковать, испытывать судьбу. Я ведь могу ошибаться. Езжайте-ка вы лучше домой.
– Да… – сказала она, рассеянно разглядывая ногти. – Да. Только перезапишите меня на другой день. Когда у вас свободно?
– На следующей неделе. Вторник и пятница.
– Пятница. Вторник – роковой для меня день, всегда неудача. Вторник не надо, – глаза ее затуманились, из них вдруг покатились крупные, как бриллианты, слезы.
– Да что с вами, голубушка?
– Ах, доктор. Я не знаю, не знаю… Так грустно мне, так грустно! А нет ли у вас такого средства, которое бы не добавляло, а отнимало? У меня такая боль вот здесь, такая тоска – как бы вынуть ее? Как бы отрезать?
– У меня есть хороший психиатр-богослов…
– Зачем?.. Зачем вы меня ненавидите? – она разрыдалась.
Леднев окончательно растерялся.
– Помилуйте, сударыня! С чего бы мне вас ненавидеть?
– Вы все, все меня ненавидите! А я… Я, может, любви хочу! Впрочем, – внезапно остыла она, – я и сама не знаю, чего хочу. Я истеричка, да?
Леднев неопределенно качнул головой. Ох уж эти богатые женушки.
– Послушайте. А можно мне у вас остаться? Мой час оплачен, идти мне некуда, – тут ее голос опять задрожал. – Дома так одиноко! И эти роботы… Я их боюсь! Я ничего не буду трогать. Просто тихонько посижу.
– Сидите, ради бога, – проскрипел через силу Леднев. – А я, с вашего позволения, поработаю.
Он открыл текущую страницу нейрограммы и принялся читать, одним глазом следя за посетительницей. Она встала и, медленно, как по канату ступая на тонких каблучках, прошлась по кабинету. Это была редкой красоты молодая женщина. Высокая и тонкая, словно роза на длинном стебле. Волосы уложены в аккуратный бутончик с отогнутыми, как лепестки, прядями. Сияющее свежестью лицо, резные ноздри, влажный детский рот – лук Амура…
– Ой, а что это у вас? Головоломки? Можно?
– Берите, ни в чем себе не отказывайте, – проворчал Леднев. – Развлекайтесь.
Она взяла многогранник, покрутила, но вскоре заскучала, отложила. Снова села, покачала ногой, любуясь на свою узкую щиколотку, повздыхала.
– А над чем вы работаете? Что-то читаете?
– Угу, – буркнул Леднев.
– А что? Что-нибудь про медицину?
– Дело одной несовершеннолетней зэка.
– Правда? Как интересно! Она сидит в тюрьме? Что она совершила?
– Уверяю, вам это будет совсем неинтересно.
– Почему же? – запальчиво спросила она.
– Ну, знаете… Детский Город, зона светляков, совсем другой мир…
Она фыркнула:
– Ха! Если хотите знать, я сама оттуда.
Леднев внимательно посмотрел на нее.
– Никогда бы не подумал.
Она рассмеялась, довольная произведенным эффектом.
– Не верите? Можете потрогать у меня на затылке рубец. Десять лет прошло, а он все еще хорошо прощупывается. Хотите потрогать? Хотите?
Она завела руки под волосы и, грациозно изогнувшись, повернулась к нему затылком.
– Верю, верю. Не надо.
Теперь он рассматривал ее новыми глазами.
– Но как вы…
– Как я оказалась в Москве и стала женой генерала? – подхватила она с очаровательной улыбкой. – Я хорошо стреляла.
– Глазками? – грубо пошутил Леднев.
Она рассмеялась и
