Он отложил наждачку, провел ладонью по доске, подул на нее, полюбовался. Достал из своих закромов прозрачную кальку с рисунком иконы «Феодор Стратилат» и стал ее чернить кусочком угля с обратной стороны:
– Сейчас уже такой бумаги не достать… Я несколько листов сохранил еще с тех времен. Тебе не дам, не думай. Будешь учиться копировать рукой на глаз. А иначе – что с тебя толку? Я-то и без кальки могу, но так – быстрее. Когда ты один, а списков сделать надо много – так рациональней. А если надо опыт передать – другое дело. Опыт – не в бумаге, а в ребрах. И вот здесь! – он постучал себе по голове. – И здесь, – растопырил свою испачканную углем, огромную, как морская звезда, пятерню.
Похлопал ладонями, сбивая угольную пыль, тщательно протер их тряпкой. Перевернул кальку и аккуратно приложил к доске:
– Так. Ну, приступим с молитвой. Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного…
Перекрестясь несколько раз и бормоча умную молитву, отец Григорий перевел рисунок с кальки на доску, прочертил все линии черной темперой, а затем процарапал сапожной иглой. Отполировал поверхность.
– Подай-ка шеллак… Смола на спирту, вон там… Да не то. Янтарная такая банка. Ага. Теперь эмаль желтую. Слева на полке… Слева! Да.
Прокрыл доску смолой, потом эмалью. Она сделалась веселенького одуванчикового цвета.
– Все. Теперь надо оставить сохнуть на день и ночь. Завтра проложу еще слой лака – тоже сутки надо ждать. А послезавтра будем нимб золотить! Али ты не придешь?… – он развернул какую-то бумажку, пробежал глазами. – Что у нас там? Понедельник? Ага. Как раз твой день по расписанию. Теперь смотри. Никакого самовольства. Будешь приходить тем же путем, что и сегодня: через трапезную, вместе с матушкой-регентом и другими певчими. Там тебя будут встречать наши братья. И с ними, через северный придел – сюда.
– А как обратно?
– Обратно – тем же ходом. Сейчас к нам из восточного алтаря спустится Лешка-пономарь, а выйдем мы через северный – все втроем, оттуда – в трапезную. Как раз к концу спевки вернем тебя матушке Елене. А там – иди с народом на автобус.
– Конспирация? – кивнула я с плохо скрываемым азартом.
– А ты и рада, дура! Это не игрушки! Не казаки-разбойники! Смотри, заметут нас всех из-за тебя – вот будет радости… Всех в срубах спалят. Хочешь в срубе гореть?
– Не хочу. Я молчать буду.
– Молчать она будет. Мучениц нам тут не надо, ясно? Вот что нам надо, – он указал на доску, – истинная церковь! Вот что мы храним! А погибнуть – ума не много надо. Да, я готов за веру умереть! А толку? Кто дело мое продолжит? И что будет с образами святыми, которые мы сберегли? Душу-то спасу, а кто спасет иконы? А я за них готов и душу отдать.
Он приложился к фляге, вытрясая из нее последнее. Пономарь все не шел. Отец Григорий вдруг желчно засмеялся:
– А славно мы их надули, а?
– Кого, батюшка?
– Еретиков-единокнижников! Самосвятов! Подстилок басурманских! – он взглянул на меня и как бы опомнился. – А… Да что ты можешь знать, горькое дитя…
Я думала промолчать, но не стерпела:
– Вы о том пожаре в северном приделе? Вы его сами и подстроили, да? Чтобы спасти иконостас? Чтобы выходило так, будто он сгорел в огне.
Иерей сверкнул на меня очами.
– Тихо!
В штреке послышались шаги. И появился пономарь.
– Тебя за смертью только посылать! – набросился на него отец Григорий.
– А что такое? – испугался пономарь. – Как Настоятель приказал, так я и вышел.
– Смотри на время! – отец Григорий ткнул ему под нос часы.
– У вас торопятся, Ваше Преподобие. На шесть минут.
– Зато ты не торопишься, – не смутился иерей и зашагал вон из грота.
Я пошла следом. Пономарь за мной. Позади я слышала его обиженное ворчанье:
– Я всегда вовремя. А то как будто я не понимаю… Как Настоятель приказал, так я и вышел. А то сразу кричать…
Мы в обратном порядке миновали все знаки, надписи и стрелки на стенах штрека.
– А кто такой этот Белый спелеолог? – спросила я.
– Что?
– Ну, там написано на стене «грот Белого спелеолога».
– А, это… Это байки местные. Старая надпись, еще до нас тут была. С прежних времен осталась, довоенных. Раньше, когда эти каменоломни уже были заброшены, но еще имели ходы наружные, здесь публика разная ошивалась, пещерные туристы. Лет пятьдесят назад. Детского Города еще не было. Была деревенька тут малая. Потом ходы завалили и на холме церковь построили. Про каменоломни все забыли.
– А вы откуда помните?
– Откуда… Все ей расскажи. Я сам из этих мест. Мне лет десять было, когда эту церковь закладывали. Я эти пещеры с детства знаю. Мы тут с пацанами лазили, еще когда был ход открыт. Потом война… А потом я уехал в Энск, учиться…
– В семинарию?
– Нет. В художественное училище. В семинарию потом уж… Вернулся – и с тех пор тут служу. Все прошло перед глазами. И старый режим, и война, и реформа… Запрет на одиночество, запрет на образа… Сперва сам расписывал этот храм – потом сам и замазывал все росписи, слезами обливаясь. Но ничего: врешь – не убьешь! Чаю воскрешения истинной церкви! С иконостасом мы их надули. Светляков обходим и все их бесовские машинки. Посмотрим, кто кого!
С этими словами воинственный иерей спотыкнулся, шмякнул ногой с размаху в какую-то лужу и выругался. Злясь на свою неловкость, он прокричал во тьму:
– Тут битва между диаволом и Богом идет! Брань великая! А то какие-то спелеологи… Тоже мне, тема! Байки из склепа.
– А я видел Белого спелеолога! – вдруг звонким детским голосом сказал пономарь.
– А чертей болотных ты не видел?
– Диакон Антоний может подтвердить! В прошлом годе, помните, Ваше Преподобие, когда мы на заднем дворе липу резали на доски для ваших образов и переносили в крипту, умаялись за целый день, не так от работы, как от страха – дело-то опасное, тайное! И в опоследний раз спустивши груз, присели в гроте – и на радостях, что дело кончено, ну и для успокоения нервов грешным делом покурили табаку…
Отец Григорий остановился, топнул ногой и гневно потряс лампой:
– Ах вы сукины вы дети! Курящий возжигает фимиам диаволу! Не про вас ли сие сказано?
– Простите Христа ради, батюшка. Один раз был грех, клянусь, больше не повторялось…
– Не клянись, пустая твоя голова! Сколько раз
