Смирнов разложил перед гостем газетные вырезки, упакованные в целлофановую оболочку. Заголовки с ятями, упраздненная буква «i», желтизна бумаги указывали на дореволюционное время.
— Первое упоминание о Пиковой Даме датируется восьмым годом. Демон в обличье молчаливой женщины с бритой головой. А Пиковая — из-за разодранного черного платья. Пресса считала, это розыгрыш, суеверия, но гибли дети. Простой люд покидал деревни, бросал имущество — лишь бы уберечь отпрысков. Вот здесь, — Смирнов подчеркнул пальцем. Заголовок статьи вопрошал «Мор или колдовство?». — Семеро малышей за одну ночь. И это только известные случаи.
— Семеро, — прошептал Антон.
— В восемнадцатом году красные агитаторы использовали образ Пиковой Дамы как иллюстрацию к дремучим суевериям. Журналист подробно пересказал деревенские слухи о детоубийце из ада. И опроверг их, конечно. Здесь он пишет — со слов безграмотной сельской бабы, — что Пиковая Дама ищет себе физическую оболочку, но дети тесны для нее и в гневе демон убивает их. Дальше — пауза на шестьдесят лет.
Смирнов зашуршал документами, разгладил газетный листок.
— Скажи, ты слышал о Пиковой Даме раньше? Может, в детстве?
— Да, — подтвердил Антон. — Ею пугали нас в Артеке. Я думал, она как «зеленая рука» или «красное пятно».
— Пионерская страшилка, — заключил Смирнов. — В восемьдесят первом трое подростков погибли в пионерском лагере. Их тела нашли в туалете. Подозревали групповое самоубийство, но следов яда не выявили. Ничего необычного.
— Они ее вызывали.
— Да. И в девяносто пятом. — Смирнов подал газету. Номер еженедельника «НЛО», рассадника вульгарных статеек. Два дня назад Антон высмеял бы такой аргумент. Но сегодня он вчитывался напряженно в расплывающийся текст. «Убитая горем мать винит Женщину из зеркала». — Сестры-школьницы покончили с собой. Повесились на колготках. За день до этого их отправили на лечение в психдиспансер. Догадайся почему.
Ответа не требовалось.
— Тысяча девятьсот девяносто восьмой.
«К детям приходит призрак из Зазеркалья». По бокам колонки — статьи о болотной церкви и снежном человеке. Вот где пряталась Пиковая Дама. Среди бредовых сенсаций. Между Кровавой Мэри и «зеленой рукой». И никто не принимал всерьез слова отчаявшихся бедолаг.
— А вот тут. — Смирнов расстелил газету с фотографией, сделанной из башенного крана. Стрелу озаряли вспышки маячков. — Автор предположил, что существует подростковая игра, приводящая к трагическому исходу. Что-то вроде групп смерти, о которых заговорили гораздо позже. Мальчик выбросился со строительного крана. Он боялся зеркал.
— Ты сам все это собрал? — Антон оглядел стопки фотографий и вырезок.
— Да. Были причины.
В клетке канарейка расправила крылья, склонила набок голову.
— Но чем нам это поможет?
— Чем это поможет вам? — Смирнов дистанцировался от гостя с его щекотливыми проблемами. — Не хочется тебя пугать, но ты приехал слишком поздно. Слишком — пойми.
— Должен же быть способ! Прогнать ее…
— Нет никакого способа. Я знаю наперед.
— Что знаешь?
— Чем все кончится.
— О нет. — Антон поднялся со стула, стиснул зубы. — Нет-нет, приятель. Черта с два.
Он отказывался верить. Допустить, что кто-то — живой или дохлый — посягнет на его малышку.
— Антон, я этим больше не занимаюсь. И кстати…
Птичка спорхнула с жердочки и ударилась о прутья лимонной грудкой. Мужчины обернулись.
— Чего она? — встревожился Антон.
Канарейка словно обезумела. Она металась по своему домику, атакуя решетку, брызгая перышками. Грызла клювом металл.
Смирнов резко отпрянул от стола. Ножки стула взвизгнули о паркет. Фотография маленького мушкетера шлепнулась на пол. Стекло треснуло.
— Ты что-то привез с собой? — Смирнов дернул гостя за рукав. Канарейка бесновалась и, кажется, твердо вознамерилась убить себя, расшибиться в лепешку.
— Что? О чем ты?
— Какой-то предмет? Вещь, принадлежавшую покойнику? Скорее!
Антон лишь взглянул на оставленную в углу сумку, а Смирнов уже рылся в ней.
— Это? — закричал он, как человек, обнаруживший в кармане тикающую бомбу. — Это оно?
— Да, — выговорил Антон.
Смирнов кинулся к окну, распахнул форточку и вышвырнул наружу планшет Чижика. Гаджет полетел в кусты диском для фрисби. Ошарашенный, Антон не мог вымолвить ни слова. Канарейка постепенно утихомиривалась. Перышки кружились по комнате. Стол усеяли вырезки старых газет, вопящие о смертях и ужасе. Шевелились от сквозняка, ползли по столешнице к Антону.
Смирнов отдышался, вытер взопревшее лицо. Подобрал фотографию, сдул пылинки. Трещина рассекла лицо мальчика, точно так же, как рассекала отражение трещина на старом зеркале в гостиной Рюминых. Схожесть узоров пугала. И если бы только она…
— Сколько, ты сказал, лет твоей дочери?
— Я не говорил. Скоро тринадцать.
Карие глаза Экзорциста устремились в пустоту.
— Кажется, — сказал он, — эта история никогда не кончится.
27
— Ну, мам, это же просто. — Аня подцепила ролл, макнула в соевый соус.
Марина нарочито неловко, чтобы повеселить дочь, распялила палочки для еды, выронила рисовый комочек обратно на тарелку.
— Никогда не научусь, — пожаловалась она. — У них есть вилки?
— Перестань, — Аня взяла палочками ролл и протянула маме. Та сняла угощение губами.
— Кормилица моя.
Марина попыталась вспомнить, когда в последний раз они вот так гуляли. Кино с кучей калорийного карамелизированного попкорна, аттракционы, ресторан. Неужели понадобилась смертельная опасность, чтобы семья сплотилась? Чтобы она, забыв про драгоценную мебель, провела с единственным ребенком субботний вечер?
В суши-баре все столики были заняты, и это успокаивало. Шумели детишки, ворковали парочки. Играла расслабляющая музыка. Официантки — казашки в японских национальных костюмах — подносили блюда. Марина захрустела рисовыми чипсами.
— А какой папа был в молодости? — спросила Аня.
— В молодости? Он и сейчас не старый.
— Старый. — Аня комично сморщила нос.
— По-твоему, и я старая?
— Ну да.
— Вот спасибо. — Марина улыбнулась. По плечу скользнул солнечный зайчик, блик, посланный зеркальцем в руках прихорашивающейся девушки за соседним столом. Марина инстинктивно отсела. — Твой папа, — сказала она, — был веселым и благородным. Однажды он спас меня от трех пьяных придурков.
— Один? От трех? — Аня приоткрыла рот.
— Да, мы возвращались со свидания. И три здоровенных лба пристали в переулке. Антон не был качком — я уже мысленно прощалась с жизнью. А он схватил урну — урну, представляешь! — и бил ею этих гопников. И рычал как зверь. Они удрали, наверное, решили, что он из психушки сбежал, — в памяти всплыл Антон, помолодевший на дюжину лет, серый от пепла, падавшего из урны, с окурком, прилипшим к челке. Дома она мыла его в ванне, водила мочалкой по груди и шептала, что он — герой.
— Ты его любила? — Лицо дочери было серьезным, взрослым.
— Конечно. Мы зачали тебя в любви.
— Больше не любишь?
— Сложный вопрос. — Марина поболтала чаинки в чашке. — Когда четырнадцать лет с человеком живешь, он становится тебе родным. Ну, как брат, что ли. А родные люди и ранят больнее.
— Мам, может, вы помиритесь?
— Мы не в ссоре.
— Я имею в виду… снова поженитесь?
— О, — Марина запнулась. — Я… а давай о чем-то другом поговорим.
— Как обычно.
Телефон посигналил. Марина прочла сообщение.
— Папа приедет за нами. Доедай, я на секунду.
Марина встала из-за стола, жестом попросила чек.
— И никуда не уходи.
— Не уйду.
Кафель в туалете сверкал чистотой. Марина направилась
