– Здравствуй, Джек.
– Здравствуй, Фабио.
– Что это у тебя?
Подмышкой человек с шарфом нес большой, в стеклянном футляре лист литографии.
Человек, приподняв, чуть показал лист.
– «Мадонна со святыми» Пинтуриккио. Разбомблена в Кельне.
– Когда начинаешь?
– Сегодня.
– Удачи.
Раскланявшись, они разошлись.
– Иногда я думаю, – сказал человек, – кто обрек меня на такую судьбу и, главное, зачем? Зачем это все – чтобы погибшие на Земле картины воссоздавались снова здесь и хранились вечно, в этом навеки мертвом городке, так, что их никогда и никто не увидит? Чем дальше, тем чаще я думал об этом. И постепенно я пришел к выводу – это был никто, и это было ни зачем. Ни зачем и никто. Как на Земле. И, откровенно говоря, когда я понял это, мне, вроде бы, даже стало немножко легче. Теперь я просто просыпаюсь утром, встаю и иду перерисовывать картины.
– Пойдемте обратно к вокзалу, – сказал я. – Меня попросили не задерживаться здесь.
– Пойдемте, – сказал художник. – Я поведу вас немного другим путем – вы увидите Хранилище и картинную галерею.
По таким же усеянным палыми листьями мощеным улицам мы прошли вдоль темных и увядших средневековых зданий все те же полгорода. Хранилище представляло собой большую круглую башню без окон с высокой островерхой крышей, галерея – обычное ренессансное здание с колоннами. Вдали показались домик и бронзовый навес вокзальчика.
– Не провожайте дальше, – сказал я, – дальше я сам знаю, как дойти. – Мгновенье я стоял перед ним. – И постарайтесь не отчаиваться. Я знаю, что надежды нет. Но одна очень умная женщина учила меня, что это и есть самое главное – научиться жить без надежды.
– Ну, это я и сам знаю, – сказал человек. – Он внезапно улыбнулся. – Но женщины мне такого не говорили.
Ухмыльнувшись, я пожал ему руку и пошел к поезду. Почти все были на месте. Немецкий офицер сидел на платформе, с хмурым выражением лица глядя куда-то в сторону. Вопросительно я посмотрел на Вагаскова.
– Дитер остался, – усмехнувшись, сказал Вагасков. – Пришел и сказал, что остается. Это тот, что учился в университете.
– Разве он художник?
– Искусствовед. Здесь, оказывается, есть такая специальная служба, что учитывает и описывает все картины. Типа архивариусов.
– Печально.
Немецкий офицер с силой потер ладонями лицо.
– Нам еще что-то мешает двигаться дальше? – спросил он Сигрин. – Кажется, все, кто мог, уже вернулись. И, честно говоря, очень хотелось бы знать, сколько еще будет продолжаться эта Ночь истины. Откровенно сказать, она меня уже изрядно утомила.
– Ехать можем хоть сейчас, – сказала Сигрин, – можешь сказать своим, чтоб занялись паровозом. А насчет Ночи истины не беспокойся, осталось совсем немного, она почти уже на исходе. Не волнуйся и не переживай. Утро истребления близко.
– Хоть это сердечно радует. – Повернувшись, немецкий офицер сделал знак своим, двое, вскочив, бросились в паровозную будку. Кинув последний взгляд на засыпанный листопадом город, отвернувшись и глухо подавив совсем не нужный сейчас вздох, я залез на платформу.
Глава 11
Паровоз шел вперед, мерно стучали колеса. Золото и зелень равнины сменилась ровным коричневым цветом сухой комковатой земли с клочковатыми прозеленями травы, мелкими рваными островками пробивавшейся через неровные пласты грунта, посвежело, серые облака словно снова спустились ниже. Прохладный ветер овевал платформу. Лежа на платформе и глядя на несшуюся мимо равнину, уже выпавший из сна, невольно и машинально я слушал спор сидевших за моей спиной немецкого офицера и Вагаскова. Первый на моей памяти разговор такого рода, он, казалось, шел по кругу, то угасая, то неожиданно вновь воспламеняясь, причем, казалось, каждый раз с одного и того же посыла, с той же самой точки, что и раньше
– Вы, славяне, – с чуть раздраженным напором говорил немецкий офицер, – не воспринимаете жизнь как великое путешествие, как путешествие, цель которого победа. Вы приземленно живете здесь и сейчас. Вам дали германскую идею марксизма, но вы недолго были верны ей, вы отбросили ее основополагающую идею изменения и покорения всего мира, переделки его на свой лад – идею мировой революции, вы почти сразу по-своему, по-славянски сузили и выхолостили ее, начав строить свой вожделенный социализм в одной стране, так же как ваши тупые крестьяне годами копошились на своем клочке земли, не желая знать, что происходит даже в соседнем селении за рекой. Вы низвели западную идею – не важно, правильную или ложную – к своей тупой ограниченной провинциальности, сами огородили себя и тем самым погубили и идею, и себя, сделав мусорным свое будущее. Германская идея вам не по зубам. Вы проиграете. Вы не чувствуете себя солью земли, потому что ей не являетесь. Вы не чувствуете своей исключительности, потому что ее у вас нет. У вас нет убеждения в том, что вы несете в мир свой факел знания и порядка, и поэтому мир должен быть переделан на ваш лад и по вашему образцу – потому что вы никуда не годный образец. Вы мусор истории и вам место на свалке. И там, несмотря ни на какие временные успехи, вы неизбежно окажетесь.
Невнимательно слушая его, Вагасков смотрел куда-то в сторону.
– У злобы – любой – всегда есть только одна единственная причина – тайное осознание собственной несостоятельности. Ты сейчас злой, и все вы сейчас злые. Вы такие только потому, что проиграли Первую мировую войну – вот и все. И это не первое поражение, которое вы терпите.
– Да, мы потерпели поражение. Но мы замахивались на великое, сражаясь против врагов, подлостью и хитростью завладевших большими ресурсами, чем наши, большими, чем они сами были в состоянии проглотить. А вас хватило только на то, чтобы быть на побегушках у французов, которые дали вам денег на закупку наших товаров и машин.
– Сейчас мы не такие.
– В глазах большинства мира вы сейчас орда взбунтовавшихся рабов, кое-как организованных с помощью теории, которую вы прочитали в наших книгах. Вы снова питаетесь отбросами с нашего стола.
– Мы сражаемся, чтобы вы нас не поработили.
– А вот это единственно верное, что ты сказал за это время. Но только один вопрос – представьте, что вы победили всех своих врагов и оказались во главе мира – что бы вы могли предложить миру?
Глядя на несущуюся мимо равнину, Вагасков молчал.
– Ну, – сказал немецкий офицер, – и почему же ты не говоришь о коммунистической теории, о самом великом и прогрессивном марксистском учении? Сказать тебе? Потому что ты просто забыл о нем. И некому сейчас тебе напомнить об этом. Кстати, у вас на лодке был комиссар?
– Был.
– И где же он?
– Он остался там, внизу.
– Что и требовалось доказать. Вы в своей пропаганде называете себя великим народом, но великий народ должен гордо нести свое имя, во всех схватках сохраняя свой нрав и обычаи, гордо и брезгливо отталкивая чуждое, а вы, русские, смешиваетесь с
